Эти мысли подняли Жваниа с тахты еще до рассвета. Он умылся и тщательно, как обычно, вычистил одежду. Он не изменил бы этому правилу, даже если бы загорелся дом. И чуть свет, даже не позавтракав, Жваниа отправился в правление волостной общины. И Миха заставил идти за собой. И Миха поплелся за ним, не понимая, что так волнует Жваниа, что заставляет его отказываться от сна и завтрака. Ведь все равно, куда ни кинь — трын-трава. Ведь все равно ничего из этой затеи наших болтливых политиков не получится.

И снова шагает из угла в угол по кабинету председателя общины Евгений Жваниа, снова вертит в руках очки и думает, думает… А Миха Кириа стоит у окна, курит и, мастерски пуская красивые кольца дыма, провожает их беспечным взглядом.

На подлокотнике кресла у стола сидел капитан Глонти и с усмешкой смотрел на члена учредительного собрания. Вздернутый ус капитана вздрагивал, изогнутая бровь его то и дело убегала под папаху. Усмешка, казалось, суживала его лицо, а возможно, оно и на самом деле вытянулось от таких же сомнений и страхов, какие мучили Евгения Жваниа. Но капитана ждала еще более страшная участь, чем этого политикана, опасная и печальная участь ждала командира карательного отряда капитана Глонти.

До пятого класса кутаисской классической гимназии Вахтанг Глонти был образцовым учеником, но в шестом классе попал в дурную компанию, пристрастился к вину и картам, стал завсегдатаем публичных домов и, конечно, махнул рукой на учебу. Дважды он оставался на второй год в одном классе, но вдруг одумался, взялся за ум и, оставив гимназию, поступил в военное училище в Одессе. Бесстрашный кавалерийский офицер, он почти три года сражался на германском фронте, а после революции воевал с большевиками, сначала под командованием Деникина, затем Врангеля. Когда барона Врангеля сбросили в Черное море, Глонти удалось бежать в Грузию, в родной Кутаиси. В гвардию его приняли с радостью — это был человек с большим боевым опытом, ожесточенный, готовый на все… И вот сейчас Глонти должен снова бежать от большевиков, и уже не из Крыма, а из Грузии. А куда теперь бежать? Разве что поехать в родную деревню и стать рядом с отцом — безземельным крестьянином, таким же, как все эти здешние Букиа, Эсебуа, Коршиа. Может быть, большевики и вправду дадут крестьянам землю? Может быть, может быть! Наверно, потому так и бегает, словно потерянный, член учредительного собрания. Ну, и пусть себе бегает. А я должен подумать о себе. Все-таки, наверно, придется податься за море. Большевики не простят командиру карательного отряда. Три аршина — вот и вся земля, которую они мне дадут. Надо уехать! Надо! У меня нет ни жены, ни детей, ни кола, ни двора, и для любой армии мира я находка — профессиональный, опытный вояка, беспринципный наемник. Да, придется ехать. А что у меня здесь останется? Родина. Хм, кто сказал, что у безземельного, нищего человека есть родина? Не все ли равно, где умереть, здесь или там. Для мертвого все равно, в какой земле он сгниет — в родной или чужой.

— Ловили разбойника Чуча Дихаминджиа, а кого поймали? — сказал Жваниа, и губы его презрительно скривились. — Вы поймали демобилизованного красноармейца, уроженца этой деревни, господин капитан. Заставили брата ловить брата.

— Мы захватили большевистского комиссара, господин Жваниа… И сделали мы это в соответствии с вашим приказом.

Евгений Жваниа не хотел слышать этого. Правда, прочитав вчера ночью приказ штаба, он сказал — "действуйте!", но сегодня понял, что арест Вардена Букиа еще больше взволнует и без того взволнованную деревню. Наверху сами не знают, что делают, пишут всякие глупые приказы, а ты тут расхлебывай. И вообще все это выглядит чуть ли не кощунством…

— Впрочем, вы точно выполнили приказ штаба и заслуживаете похвалы. Но поймите, капитан, сейчас обстоятельства неукоснительно требуют большей гибкости, и нам придется освободить Вардена Букиа.

— Большевистского комиссара Вардена Букиа, — поправил его Глонти.

— Вы же знаете, что большевистская партия у нас легализована. Мы выпустили из тюрем всех арестованных большевиков — и руководителей и рядовых, из честных и бесчестных, если только большевика можно назвать честным.

— Напрасно выпустили… Ваша партия допустила трагическую ошибку. Это напомнило мне одну басню.

Евгений Жваниа повернулся к Глонти:

— А может, обойдемся без басен, капитан?

— Нет, вы послушайте. Вам это будет полезно… Однажды Керим-хан Заниль заболел. Тотчас же позвали первого лекаря двора, и тот назначил больному клизму. Керим-хан разъярился — кому, мол, вы собираетесь ставить клизму? Мне? Своему правителю?! Лекарь испугался и сказал: "Ваше величество! Для того, чтобы поправились вы, — клизму поставят мне". Так, господин Жваниа, получилось и у меньшевиков.

— Я бы попросил вас, капитан…

— Лекарю поставили клизму, — спокойно продолжал капитан, — а поскольку Керим-хану случайно сделалось лучше, с того дня, как только у повелителя мира заболевал живот, лекаря мгновенно укладывали на пол. Вся ваша партия распласталась на полу, господин Жваниа.

Член учредительного собрания усмехнулся про себя, но с притворным возмущением накинулся на капитана:

— Как вы смеете так говорить? Неужели вы не понимаете, какое оскорбление наносите, моей партии?

— Ваша партия сама себя оскорбила. Наверное, вы помните, что сказали большевики? А они сказали вам: если наша партия будет легализована, рабочие и крестьяне будут нашими. И разве это не оправдалось?

Жваниа ушел от ответа.

— Но вы не нашли у Вардена Букиа ничего такого, что может вам дать право арестовать его.

— Для борьбы с врагом права не нужны, господин Жваниа.

— Вы сказали, что у Вардена Букиа не оказалось и партбилета.

— Большевики партбилета для показа не носят. Слава богу, я их хорошо знаю по России и Украине.

Терпение Жваниа иссякло.

— Прекратим этот бесполезный спор, капитан. Вы получили мои указания, теперь действуйте. — Жваниа посмотрел на колечки дыма от папиросы, скользнул взглядом по беззаботному лицу Кириа и, задетый его спокойствием и безразличием, хотел сказать председателю общины несколько крепких слов, но передумал и процедил холодно: — Идите с капитаном, Кириа. Возьмите с собой нескольких членов правления и, если удастся, учителя Кордзахиа, и в их присутствии освободите большевистского комиссара Вардена Букиа. Община сегодня же должна узнать, что нам ничего не нужно от большевиков. Напротив, это большевики чего-то от нас хотят. Понятно?

— Понятно, господин Жваниа.

— Ну, вот и замечательно. Раз понятно — выполняйте!

Джвебе спал в комнате матери, на ее тахте, и, должно быть, виделся ему дурной сон, — по лицу спящего пробегали тени, иногда он скрежетал зубами и невнятно бормотал проклятия, отталкивая кого-то рукой, и не мог оттолкнуть, хотел проснуться и не мог проснуться.

Тихо скрипнула дверь. В комнату вошел Беглар. После той недоброй встречи на заречном поле он не видел сына. Когда Мака привела Джвебе, Беглар ушел со двора. Сейчас он тихо, чтобы и Мака не видела и Джвебе не проснулся, прокрался в комнату. Сердце так велело Беглару. И он, сильный человек, ничего не может поделать с сердцем.

Беглар смотрел на сына и не мог сдержать улыбки, теплой отцовской улыбки. Он заметил, что Джвебе видит сон, и, должно быть, дурной сон. Что его беспокоит, что он видит? Беглару было неловко, что он смотрит на сына украдкой. Он был рад, что Джвебе, наконец, дома, но никому не признался бы в этом — ни самому Джвебе, ни Маке, ни маленькому Гванджи, а тем более посторонним людям.

Когда Джвебе приходил домой, Беглар тут же уходил задворками из дома. Он был добр сердцем, Беглар, но сердце его часто подчинялось рассудку.

— Беглар! — тихо позвали со двора.

Беглар быстро вышел из комнаты и неосторожно, слишком громко скрипнул дверью. Джвебе тотчас проснулся и огляделся. Кто-то вышел из комнаты. Но кто? Джвебе знал, что мать у соседки, Гванджи у учителя. Так, может, это был отец? Джвебе не успел решить — встать ему и идти за отцом или подождать, пока он сам вернется, как за окном послышались голоса: