Кажется, на седьмом месяце случилась эклампсия… Малышка Офелия прожила всего пару часов, а сама Донателла Фрамп умерла во время родов.

Умерла. Умерла. Умерла.

Нет. Нельзя. Нельзя об этом думать.

Ничего ещё не случилось.

И не случится.

Но кроме нелепой ободряющей фразы, проклятый парамедик сказал кое-что ещё.

Гипертонический криз. Вероятно, преэклампсия. Пока сказать трудно, нужна срочная госпитализация.

Нет. Этот человек в тёмной медицинской форме даже не настоящий врач. Что вообще он может знать? Скорая помощь не ставит диагнозов.

На одном из последних светофоров машина с проблесковыми маячками теряется из виду, проскочив на красный. Ксавье пытается повторить опасный манёвр, но плотный поток автомобилей, движущихся перпендикулярно, не позволяет этого сделать. Проклятье.

Зелёный свет загорается лишь спустя шестьдесят секунд, что является непозволительно огромным промедлением по текущим меркам.

Когда Шевроле резко влетает на парковку «Докторз» — совершенно обычной дежурной больницы — и Ксавье быстро выскакивает из машины, не потрудившись даже заглушить мотор, карета скорой помощи оказывается пуста. Не имея ни малейшего представления, что делать дальше, он стремительно вбегает в вестибюль и лихорадочно озирается по сторонам.

— Вы что-то хотели? — медсестра из-за стойки бросает на него короткий равнодушный взгляд.

— Да! — он за секунду подскакивает к ней, словно цепляясь за последнюю спасительную соломинку. Голос снова срывается на крик. — К вам только что привезли мою жену! Где она?! Что с ней?!

— Не кричите так. Здесь обычная больница, а не сумасшедший дом, — немолодая женщина с помятым лицом недовольно цокает языком, не отвлекаясь от сосредоточенного заполнения медицинской карты. — Если вы говорите про беременную женщину, то она в реанимации. Но вам туда не…

Не дослушав до конца монотонную фразу, Ксавье со всех ног срывается с места. Он едва успевает читать потёртые таблички на белых дверях, но резкий выброс адреналина неожиданно придаёт сил. Медсестра что-то кричит вслед, но он её уже не слушает — страшное слово «реанимация» набатом стучит в висках, глуша все прочие мысли.

Если Уэнсдэй отправили прямиком в реанимацию, значит, всё совсем плохо.

Значит, всё просто ужасно.

Значит, она действительно может… Господи.

Только не это. Пожалуйста, только не это.

К огромному облегчению, поиск нужного отделения занимает всего несколько минут — над двустворчатыми дверями с непрозрачным стеклом горит ярко-белая надпись «Посторонним не входить». Но Торпу совершенно на это наплевать. Он решительно толкает от себя тяжелую дверь и лицом к лицу сталкивается с врачом.

— Вам сюда нельзя, сэр, — человек в белом халате преграждает путь к заветной цели и с недюжинной силой стискивает его плечи, принуждая отступить на шаг назад. — Пожалуйста, отойдите.

— Да мне наплевать! — остатки самообладания с треском рассыпаются на части, и Ксавье отчаянно сопротивляется действиям врача. — Там моя жена, идиот!

— Успокойтесь, — тот остаётся непреклонен, пристально взирая на Торпа из-под низко надвинутых очков. — Давайте поступим так. Я схожу и всё узнаю, а потом сообщу вам. Как зовут вашу жену?

— Уэнсдэй… Уэнсдэй Аддамс, — ещё никогда в жизни он не произносил это имя с таким трудом. Паническая ярость сменяется отчаянием, и наоборот. — Она беременна, понимаете?! Скажите, что с ней, прошу вас!

— Успокойтесь и присядьте, — врач кивает на ряд низких скамеек, приставленных к стене. — Постарайтесь взять себя в руки. Я всё выясню и вернусь через несколько минут, хорошо?

Он говорит таким тоном, словно объясняет элементарные вещи умственно неполноценному.

Ксавье лишь коротко кивает, не в силах больше выдавить ни слова — а когда врач скрывается за дверями реанимации, принимается измерять коридор шагами, шатаясь на ватных ногах, словно пьяный. Откуда-то издалека доносятся голоса и едва различимый писк множества медицинских приборов. Но Торп не может сосредоточиться ни на чем другом — самые кошмарные догадки терзают сознание и парализуют волю, заставляя практически выть от ужасающей неизвестности.

Он не был в церкви с детства и никогда не считал себя верующим человеком, но сейчас готов молиться всем Богам и чертям, лишь бы только всё обошлось.

Пусть всё будет хорошо.

Пожалуйста, пусть всё будет хорошо.

Врач выходит из реанимации спустя несколько минут — а кажется, что спустя вечность. Ксавье резко замирает на месте и вскидывает голову.

Проклятый эскулап отчего-то медлит, и у Торпа мгновенно возникает неуемное желание вцепиться в ворот белого халата и трясти до тех пор, пока тот не начнёт говорить.

Но уже первая долгожданная фраза разом вышибает из лёгких весь воздух.

— К большому сожалению, нам не удалось предотвратить развитие эклампсии, — на усталом лице врача отчётливо отражается сочувствие, и Ксавье буквально физически чувствует, как белый пол больницы уходит из-под ног. Сердце пропускает удар, чтобы через секунду зайтись в бешеном нечеловеческом ритме.

— Что… что это значит? — предательски дрожащий голос звучит с надрывом. Абсолютно не контролируя собственные действия, Торп делает шаг вперёд и цепляется за рукав белого халата. — Не молчите! Скажите мне правду!

— Сэр… — врач выдерживает секундную паузу, показавшуюся тысячей лет. — Подобное состояние напрямую угрожает жизни.

— Чьей? — внутри всё стремительно холодеет.

— Боюсь, что и матери, и ребёнка. Мы проведём экстренное кесарево сечение и постараемся сделать всё возможное, но… — ещё одна ужасающая пауза. — Будьте готовы к худшему.

Врач говорит что-то ещё, но Ксавье уже его не слышит — в ушах медленно нарастает звенящий гул, а конечности окончательно становятся ватными. Всё тело прошибает холодный пот, сердце сжимается в тисках парализующего липкого страха… Нет, не страха. Страшно ему было с полчаса назад, когда Уэнсдэй — его Уэнсдэй, такую маленькую, хрупкую, но при этом всегда кажущуюся абсолютно несгибаемой — погрузили в карету скорой помощи. Когда он замер на месте, невидящим взглядом уставившись в безвольно свисающую тоненькую руку, перепачканную уродливыми разводами алой крови.

Теперь же Ксавье чувствует, как сердце, разум и тело охватывает невероятный, животный… ужас.

Пальцы коченеют.

Дыхание перехватывает — настолько, что даже не получается сделать вдох.

Он отшатывается от врача, налетев на низкую скамейку в коридоре — колени неизбежно подгибаются, и он буквально падает на твёрдое сиденье. Из груди против воли вырывается вымученный глухой хрип, пальцы рефлекторно впиваются в кожаную обивку скамейки, совершенно безразличную к его страданиям.

Нет. Нет. Нет.

Это не может происходить на самом деле. Уэнсдэй не может умереть, просто никак не может… Да это же просто бред.

Тем более так глупо и банально — она бы явно сочла это чудовищно оскорбительным.

Нельзя сказать, что он никогда прежде не задумывался о её смерти — его упрямая жена имела поразительную способность рисковать жизнью чуть ли не ежедневно. Водила свою чертову Мазерати одной рукой, утопив в пол педаль газа, и регулярно выжимала из мощного мотора шокирующие двести с лишним километров в час. Пугающе часто рвалась на передовую при задержаниях особо опасных преступников — и лишь небрежно усмехалась уголками вишневых губ в ответ на его категоричные, но бесполезные запреты — не помогла даже пуля, чудом прошедшая по касательной.