Так идет из недели в неделю, из месяца в месяц… Самое безотрадное то, что так будет тянуться вечно. Неужели была такая минута, когда он думал, что все кончено? Хуже всего то, что так тянется дальше, тянется и тянется… и конца этому не видать.

Мало-помалу Пиннеберг согревается, сон овладевает им. Может, все-таки удастся еще чуточку соснуть. Поспать всегда стоит. А потом звонит будильник: семь часов. Пиннеберг мгновенно просыпается, а вот и Малыш обрадованно кричит: «Тик-так! Тик-так! Тик-так!» — кричит до тех пор, пока отец не останавливает звонок. Овечка продолжает спать.

Пиннеберг зажигает маленькую керосиновую лампу с голубым стеклянным абажуром — день начался. Первые полчаса дел у него по горло, он беспрестанно бегает туда-сюда. Только натянул брюки, а Малыш уже просит «ка-ка», и отец приносит ему «ка-ка» — коробку из-под сигарет, полную старых игральных карт; это его любимая игрушка. В маленькой железной печурке, а теперь еще и в плите, пышет огонь; Пиннеберг бежит за водой к колонке, стоящей в саду, умывается, варит кофе, нарезает хлеб, намазывает куски маргарином. Овечка все еще спит.

Вспоминается ли Пиннебергу фильм, который он когда-то — давным-давно — видел? Жена там тоже лежала в постели, она была свежа, как бутон розы, а муж бегал и хлопотал по хозяйству. Увы! Овечка не свежа, как бутон розы, Овечке приходится целый день работать, Овечка бледная и усталая, Овечка вывозит на себе бюджет. Тут совсем другая картина.

Пиннеберг одевает сына и говорит, повернувшись к постели:

— Теперь и тебе пора, Овечка.

— Да, — покорно отзывается она и начинает одеваться. — Что сказал Кримна?

— Ничего. Просто обозлился.

— Ну и пусть злится. Что угодно, только не это.

— Видишь ли, — осторожно говорит Пиннеберг, — это совершенно безопасно. Они ходят за дровами всегда вместе, вшестером — ввосьмером. Тут ни один лесник не посмеет подступиться.

— Все равно, — решительно говорит Овечка. — Мы такими делами не занимаемся и заниматься не будем.

— А где взять денег на уголь?

— Сегодня я опять весь день штопаю чулки у Кремеров. Это три марки. А завтра, наверное, пойду чинить белье к Рехлинам. Это еще три марки. А на будущую неделю опять уже договорилась на три дня. Мои дела идут тут неплохо.

Кажется, в комнате становится светлее от ее слов, от Овечки словно веет свежим ветром.

— Такая трудная работа, — говорит он. — Штопать чулки девять часов подряд — и за такие гроши!

— А стол ты не считаешь? — говорит она. — У Кремеров очень хорошо кормят. Да я еще вам к ужину чего-нибудь принесу.

— Ты должна съедать все сама, — говорит он.

— У Кремеров очень хорошо кормят, — повторяет она.

Уже совсем рассвело, взошло солнце. Пиннеберг задувает лампу, они садятся за стол. Малыш сидит на коленях то у отца, то у матери. Он пьет молоко, ест хлеб, и в его глазенках сверкает радость вновь народившегося дня.

— Когда будешь сегодня в городе, — говорит Овечка, — купи для него четверть фунта хорошего масла. Я думаю, сидеть на маргарине ему не полезно. У него слишком медленно прорезываются зубки.

— Сегодня надо отдать Путбрезе шесть марок.

— Да, надо. Смотри не забудь.

— И Гейльбуту надо отдать десять марок за аренду. Первое — послезавтра.

— Верно, — говорит Овечка.

— Вот и все пособие. Только-только на проезд останется.

— Я дам тебе пять марок, — говорит Овечка. — Ведь сегодня я получу еще три. Купишь масла и постарайся достать на Александерплатц бананов по пять пфеннигов. Здесь дерут по пятнадцать, разбойники! Кто может столько платить!

— Хорошо, — говорит он. — А ты постарайся прийти пораньше, чтобы Малыш не оставался так долго один.

— Постараюсь. Быть может, удастся вернуться к половине шестого. Ты уедешь в час?

— Да, — говорит он. — В два надо быть на бирже.

— Ничего не случится, — говорит она. — Конечно, страшновато оставлять Малыша одного. Но пока ничего не случалось.

— Не случалось — до первого разу.

— Не говори так. Почему нам все время должно не везти? Сейчас я зарабатываю штопкой и чинкой, нам не так уж плохо живется.

— Да, — медленно произносит он. — Да, конечно.

— Милый! — говорит она. — Не всегда же так будет. Не вешай носа. Будет и на нашей улице праздник.

— Я женился на тебе не для того, чтобы ты меня кормила, — упрямо говорит он.

— Но я и не кормлю тебя, — говорит она. — Это на мои-то три марки? Какая чепуха! — Она что-то соображает. — Слушай, милый, ты не хотел бы мне помочь?.. — Она колеблется. — Дело не из приятных, но ты мог бы здорово меня выручить…

— Да? — с надеждой спрашивает он. — Все что угодно.

— Недели три назад я чинила белье у Рушей на Садовой улице. Два дня — шесть марок. Денег я еще не получила.

— Ты хочешь, чтобы я сходил за ними?

— Да, — отвечает она. — Только чтоб без скандала, обещаешь?

— Да, да, — говорит он. — Выцарапаю и так.

— Вот и прекрасно, — говорит она. — Одной заботой меньше. А теперь надо идти. Будь здоров, мальчуган. Будь здоров, Малыш.

— Будь здорова, моя девочка, — говорит Пиннеберг. — Не очень-то надсаживайся на штопке. Парой меньше, парой больше — не все ли равно. Помаши маме, Малыш.

— Будь здоров, Малыш! — говорит она. — А сегодня вечером прикинем, что нам посадить в саду будущей весной. У нас будет пропасть овощей! Обдумай это заранее.

— Ты лучше всех, — говорит он. — Лучше тебя нет на свете… Ладно, хорошо, обдумаю. Привет, женушка.

— Привет, муженек.

Он держит ребенка на руках, и они глядят, как она идет по садовой дорожке. Они кричат, смеются, машут руками. Затем раздается скрип калитки: Овечка выходит на дорожку между дачными участками. Когда ее не видно за домами, Малыш кричит: «Мам-мам!»

— Мам-мам скоро придет, — утешает его отец.

Наконец она исчезает из виду, и они возвращаются домой.

Пиннеберг посадил Малыша на пол, дал ему газету, а сам занялся уборкой комнаты. Газета была такая большая, а ребенок был такой маленький, он долго возился, пока развернул ее. Комната была совсем небольшая, девять квадратных метров, и в ней стояли только кровать, два стула, стол и туалетный столик. Вот и все.

На развороте газеты Малыш увидел картинки и радостно сказал: «Ка!» и в восторге взвизгнул: «И-и!» Отец подтвердил его открытие. «Это картинки, Малыш!» — сказал он. Всех мужчин Малыш называл «пап-пап», всех женщин — «мам-мам», он очень оживился и сиял от счастья — вон сколько их в газете!

Пиннеберг положил простыни и подушки проветриваться на подоконник, прибрал комнату и перешел в кухню. Кухня была размером с полотенце — три метра в длину, полтора в ширину, а плита была самой маленькой плитой на свете, с одной только конфоркой; плита испортила Овечке немало крови. Здесь Пиннеберг тоже прибрался, вымыл посуду — эта работа его не тяготила, и подметал и вытирал пыль он тоже охотно. Но потом пришлось чистить картошку и морковь к обеду — этого он не любил.

Когда все дела были переделаны, Пиннеберг вышел в сад и осмотрел свои владения. Домик с маленькой застекленной террасой был совсем крошечный, и тем огромнее казался участок почти в тысячу квадратных метров. Но он был совершенно запущен. Он достался Гейльбуту по наследству три года назад и с тех пор не обрабатывался. Быть может, клубнику еще удастся спасти, но перекопать грядки будет очень трудно: все заросло бурьяном, пыреем и чертополохом.

После утреннего дождя небо прояснилось, было свежо — но выбраться на воздух Малышу не повредит.

Пиннеберг возвратился в дом.

— Так, Малыш, теперь поедем гулять, — сказал он и натянул на сына шерстяной джемпер и серые рейтузы, а на голову надел белую лохматую шапочку.

Малыш запросил «ка-ка», И отец подал ему карты.

Карты отправлялись на прогулку вместе с ними: гуляя, Малыш всегда держал что-нибудь в руке. На террасе стояла его маленькая сидячая коляска — еще летом они выменяли ее на прежнюю коляску. «Садись, Малыш», — сказал отец, и Малыш сел.