— Уже четыре недели.
— Четыре недели. Он еще неделями считает! Из вас хороший муж выйдет, сразу видно. Не стыдитесь того, что вам просить приходится, это ничего. Важно только, чтобы люди не сердились друг на друга. Никогда не сердитесь на свою жену. Всегда помните, она ведь женщина, разума у нее нет. Очень жаль, господин Пиннеберг.
Пиннеберг медленно уходит.
ПОЧТАЛЬОН ПРИНОСИТ ПИСЬМО, А ОВЕЧКА В КУХОННОМ ПЕРЕДНИКЕ БЕЖИТ ЧЕРЕЗ ВЕСЬ ГОРОД И РЫДАЕТ В КОНТОРЕ У КЛЕЙНГОЛЬЦА.
Сегодня пятница, двадцать шестое сентября, и сегодня Пиннеберг еще сидит в конторе. А Овечка прибирается. И вдруг в самый разгар уборки стук в дверь, и она говорит: «Войдите». И входит почтальон и говорит:
— Фрау Пиннеберг здесь живет?
— Это я.
— Вам письма Надо бы дощечку на дверь прибить. У меня не собачий нюх.
И после этих слов сей достойный ученик Штефана удаляется.
А Овечка стоит посреди комнаты и держит в руке письмо, большой сиреневый конверт с крупными каракулями. Это первое письмо, полученное Овечкой за ее супружескую жизнь, с родными в Плаце она не переписывается.
И письмо вовсе не из Плаца, это письмо из Берлина. А когда Овечка перевернула конверт, то увидела даже адрес отправителя, вернее отправительницы.
«Миа Пиннеберг, Берлин, Северо-запад, 40, Шпенерштрассе, 92, 11».
«От его матери. Миа, не Мари. Нельзя сказать, что она торопилась с ответом».
Письмо Овечка не распечатала. Она положила его на стол и продолжала уборку, время от времени поглядывая на письма. Пусть лежит, пока не придет мальчуган. Вместе и прочтут, так лучше.
Но вдруг Овечка откладывает тряпку. У нее предчувствие — наступил решающий час, в этом она уверена. Она бежит поскорее в кухню к Шаренхеферше и моет над раковиной руки. Шаренхеферша что-то ей говорит, и Овечка машинально отвечает «да», хотя она ничего не слышала. Она уже стоит перед зеркалом, поправляет волосы — право же, она недурна.
А затем садится на диван, позабыв, что плюхаться запрещено (пружины вздыхают— о-о-ох!), берет письмо и вскрывает.
И читает.
До нее не сразу доходит.
Перечитывает еще раз.
И тут она вскакивает, ноги немножко дрожат, ничего, до Клейнгольца она добежит. С миленьким надо сейчас же поговорить.
О господи, очень радоваться нельзя, это может повредить Малышу.
«Следует избегать всякого рода сильных волнений», — предписывает «Святое чудо материнства».
«О господи, как же их избежать? Да сейчас я вовсе и не хочу…»
В Клейнгольцевой конторе довольно сонное настроение, все три бухгалтера сидят без дела, и Эмиль тоже сидит без дела. Сегодня никакой настоящей работы нет. Но в то время как бухгалтера делают вид, будто трудятся, и даже очень рьяно, Эмиль просто сидит и соображает, нацедит ли ему Эмилия еще рюмочку. За сегодняшнее утро ему уже дважды повезло.
И вдруг отворяется дверь, и в эту скучающую контору влетает молодая женщина — глаза блестят, волосы развеваются, на щеках румянец, и — можете себе представить! — она в переднике, в настоящем кухонном переднике.
— Мальчуган, выйди на минутку! Мне надо срочно поговорить с тобой, — крикнула она.
И когда все четверо, ничего не понимая, удивленно уставились на нее, она сказала, сразу опомнившись:
— Простите, господин Клейнгольц. Моя фамилия Пиннеберг, мне необходимо поговорить с мужем.
И вдруг эта молодая, спокойная женщина разрыдалась.
— Милый, милый, иди же скорей. Я…— умоляет она.
Эмиль что-то бормочет, дурак Лаутербах взвизгивает, Шульц нагло ухмыляется, а Пиннебергу ужасно стыдно. Он, как бы извиняясь, делает беспомощный жест рукой и идет к двери.
В воротах перед конторой, в широких воротах, через которые въезжают грузовики с мешками зерна и картофеля, Овечка, вся в слезах, обнимает мужа:
— Мальчуган, я без ума от счастья! У нас есть место. Вот, читай!
И она сует ему в руку письмо.
Мальчуган смотрит как обалделый, ничего не понимая. Потом читает письмо:
— «Дорогая невестка по прозвищу Овечка. Сынок мой, как я вижу, не поумнел, и ты с ним еще наплачешься. Что это он выдумал, работает в „удобрениях“, это он-то, при том приличном образовании, что я ему дала! Пусть сейчас же едет сюда и с первого октября поступает на службу, которую я ему подыскала в магазине Манделя. На первое время вы поселитесь у меня. Привет.
Ваша мама.
Post scriptum: я уже месяц тому назад хотела вам написать, да не собралась. Протелеграфируйте, когда вы приедете».
— Ах, миленький, миленький, как я счастлива!
— Да, моя девочка. Да, моя хорошая. И я тоже. Хотя, что касается моего образования… Ну, да что теперь говорить. Сейчас же пойди и дай телеграмму.
Но расстаться сразу они не в силах.
Пиннеберг возвращается в контору, он молча садится на свое место, такой надутый, важный.
— Что нового на бирже труда? — спрашивает Лаутербах. И Пиннеберг отвечает равнодушным тоном:
— Получил место старшего продавца в магазине Манделя в Берлине. Триста пятьдесят марок жалованья.
— Мендель? — переспрашивает Лаутербах. — Конечно, еврей.
— Мандель? — переспрашивает Эмиль Клейнгольц. — Поинтересуйтесь, солидная ли фирма. Я бы на вашем месте навел справки.
— У меня тоже как-то была одна, тоже ревела, как только немного разволнуется, — задумчиво говорит Шульц. — У тебя жена всегда такая истеричка, Пиннеберг?
часть вторая
В БЕРЛИНЕ
ФРАУ МИА ПИННЕБЕРГ В РОЛИ ПОМЕХИ УЛИЧНОМУ ДВИЖЕНИЮ. ОНА НРАВИТСЯ ОВЕЧКЕ. НЕ НРАВИТСЯ СЫНУ И ОБЪЯСНЯЕТ, КТО ТАКОЙ ЯХМАН.
По Инвалиденштрассе едет такси, медленно прокладывает себе дорогу в уличной сутолоке, выезжает на вокзальную площадь, где меньше народу; словно вздохнув с облегчением, дает гудки и спешит к подъезду Штеттинского вокзала. Останавливается. Из такси выходит дама.
— Сколько? — спрашивает она шофера.
— Две шестьдесят, — отвечает шофер.
Дама уже рылась в сумочке, но при этих словах закрывает ее.
— Две шестьдесят за десять минут езды? Нет, милый человек, я не миллионерша, пусть сын платит. Подождите нас.
— Не выйдет, сударыня, — говорит шофер.
— Что значит не выйдет? Я не заплачу, значит, вам придется подождать, пока приедет сын. В четыре десять со штеттинским поездом.
— Нельзя, — говорит шофер. — Здесь у вокзала стоянка не разрешается.
— Тогда подождите на той стороне. Мы перейдем на ту сторону и на той стороне сядем в машину.
Шофер склонил голову на плечо и, прищурясь, смотрит на даму.
— Ну, конечно, вы придете! — говорит он. — Придете! Это так же верно, как очередное повышение заработка. Только, знаете что, лучше скажите сыну, чтоб он отдал вам деньги. Этак будет куда проще.
— В чем дело? — подходит полицейский. — Проезжайте, шофер.
— Клиентка хочет, чтоб я ее подождал.
— Проезжайте, проезжайте.
— Она не хочет платить!
— Будьте добры уплатить. Здесь нельзя стоять, другим тоже на поезд надо.
— Да я совсем не на поезд. Я сейчас вернусь. — Деньги отдайте… Ишь старая, а как накрасилась…
— Я запишу ваш номер, шофер…
— Проезжай, проезжай, старый черт, не то смотри, как бы я по твоему «форду» не двинул!.. Будьте добры, сударыня, заплатите! Вы же сами видите…— Полицейский в полном замешательстве раскланивается перед ней, щелкает каблуками.
Она сияет.
— Да заплачу. Заплачу. Что же делать, если ждать не разрешается, я не собираюсь нарушать правила. Господи, сколько шуму? Предоставили бы нам, женщинам, улаживать такие дела… И все было бы в порядке.
Вестибюль вокзала. Лестница. Автомат с перронными билетами. «Взять билет? Еще двадцать пфеннигов. Но потом окажется, что там, несколько выходов, я могу их пропустить. Ладно, после с него получу. На обратном пути надо купить сливочного масла, коробку сардин, помидоры. Вино пришлет Яхман. Купить цветов невестке? Нет, не надо, все это стоит денег и только одно баловство».
