Такой вовремя увиденный курьез мог получиться только в том случае, если писец «изгрубил, глаголя праздными бесѣдами» и не отличил диктуемого ему текста от каких-то устных комментариев; в Псалтири нигде не может идти речь о книгах и книжности.
Степан обрисован человеком преклонных лет и обессиленным болезнями. Он слепнет, у него «омраченные очи»: «Бысть ми полудени, акы полунощи» (л. 71 об.). Обращаясь преимущественно к богородице, он говорит: «Немощенъ бо есмь… к концю житья достигша, но вари [защити — псковизм] пречистая и спаси мя, святый боже» (л. 123). В следующем «гласе»: «Вѣкъ мой кончевается и страшный престол готовится» (л. 132). Бог «гнѣвъ великъ възложи на мя. Того ради и не могу възникнути к тобѣ, ни руку въздети на высоту, но моляся не престаю, день [по] дне избавления прошю» (л. 72). «Нынѣ же болѣзнью растерзаюся…» (л. 191). Возможно, что этой болезненной расслабленностью объясняется и необходимость диктовки.
Степан много путешествовал: «Всякъ путьшествовавъ грѣховный — спасения стезя не обрьтох нигде же…» (л. 216).
Возможно, что среди всяких видов хождений были и плавания по морям, так как Степан любит морскую символику, что, разумеется, не является еще доказательством, но могло быть навеяно путешествиями в Царьград или Иерусалим:
Яко волны морскыя въсташа на мя беззакония моя
И яко корабль в пучине азъ един тружаюся от грьхъ многь
Но в тихое пристанище настави мя господи покаяниемь.
(л. 18)
Азъ оканьный умомъ в пучинѣ ти истѣ и бурею валаем, яко ко
кормьчию всѣхъ моля, вопию: твоея помощи не отими от мене…
избави мя от волн грѣховныхъ
(л. 49, 49 об.)
Утиши волны, въстающая на мя и погружаем есмь в них,
елико възникнути из глубины золъ
(л. 90)
Степан — монах, но постригся он, очевидно, сравнительно недавно:
Иисусе… да [й] же поспѣхъ отнынѣ положити ми начало мнишьскаго обѣщания пребывати в пощеньи, въ чистотѣЬ, цѣломудри, в говѣньи, терпеньи и въ прочихъ добродѣтелехъ. Да поживъ достойнѣ, получю прощенья многых ми грѣховъ
(л. 73)
Автор очень наивно, вполне в духе средневекового мышления, признается в том, что монашество для него не образ жизни, а лишь способ в конце грешного жизненного пути выслужить прощение и обеспечить себе после смерти место «в избранѣмь твоемъ [божьем] стаде». Он просит не только о себе, но и об игумене и умерших монахах своей обители: «Господи! Покой преставльшася отца и братию нашю на месте свѣтлѣ…» (л. 173).
Своеобразие средневековых воззрений на взаимоотношения человека и бога сказывается в том, что Степан как бы напоминает богу, что он, как и все люди, сотворен им и поэтому на божестве лежит определенная ответственность за действия всех людей. Божеством в этом случае оказывается не библейский Иегова, а Иисус Христос («…руцѣ твои створисты мя…», л. 71). Обращаясь к богородице, автор называет себя «тварью [творением] сына твоего» (л. 90).
По мысли Степана, Иисус Христос и богородица обязаны насильно удерживать человека от греха:
Господи! Видиши бѣду мою — принуди мя, господи, любо аще хощю, любо не хощю и спаси мя. Аз грѣхы люблю, но ты — бог — възбрани, яко силен!
(л. 100 об.)
Богородица тоже считается ответственной за греховность людей и даже за их раскаяние:
Ты же, всѣхъ царице, видящи мя порабощена; [если] не помилуеши, не приведеши ко истиньному покаянию — то всуе и родихся!
(л. 90 об.)
В обращениях Степана к богу очень много простых житейских мотивов, которые могли бы быть применены в беседе с каким-нибудь соседом-уличанином:
Омый мя от скверны прегрѣшений моихъ, да не порадуются врази мои о мнѣ…
(л. 191 об.)
Вечная мука в аду здесь почти приравнена к злорадству его врагов в этом скоротечном мире…
Интересна и наивная попытка Степана уговорить Иисуса Христа не разглашать его грехи на страшном суде, чтобы ему, Степану, не было стыдно за содеянное им:
Во удолѣ плачевнѣ… егда сядеши, милостиве, створити праведный судъ, не обличи моихъ тайнъ, ни посрами мене предъ ангелы!
(л. 152 об.)
В «покаянных гласах» в разных местах рассеяны намеки на какие-то вероисповедные прегрешения в его прошлом. Говорится об этом, разумеется, в самой обобщенной, неясной форме; сущность тайны сохранена:
Злокозньный же врагь бестуднѣ нападе на мя, въскрежта на мя зубы завистью и стрѣлою безакония устрѣли мя и грѣховным мечемъ злѣ порази мя. Много бо брашася со мною и премогоша мя — впадох бо в преступленье и акы звѣрь на ловленьи убиша мя…. К тобѣ въспущаю глаголы моленыя от душа. Владыко, господи, творце всѣхъ, боже отче, правителю душь нашихъ! Съгрѣшихъ на небо пред тобою… И все житье мое печалью въсхыщено бысть, страх же в сердце ми вселися…
Сомнений в том, что когда-то Степан, смущенный Сатаной, согрешил против самого Бога-Отца у нас не может быть, ведь в свидетели своего раскаяния он берет Иисуса Христа:
… Послухъ ми на небеси верен — единочадый твой сын, господь нашь Иисус Христос
(л. 71, 71 об.)
Вполне допустимо, что образованный, начитанный проповедник, возможно, путешествовавший к заморским святыням, притягивавшим к себе еретиков разнообразных толков, Степан увлекся каким-то учением вроде ереси антитринитариев, отрицавших Троицу.
Как явствует из этого же «покаянного гласа» (л. 70–73), Степан, осознав ошибочность взглядов еретиков, постригся в монахи и просил бога продлить его дни: «Дажь ми время покаянию» (л. 72 об.), «…да поживъ достойно получю прощенья многыхъ ми грѣховъ» (л. 73).
На мысль об антитринитарном прошлом наводит частое, нарочитое упоминание Троицы с полным перечислением всех ее ипостасей. Этот «покаянный глас» завершается так:
Молитвами пречистая богородица и всѣх святыхъ твоихъ помилуй мя отче и сыне и святый душе [звательный падеж слова «дух»], яко ты еси бог!
(л. 73)
Обращаясь к Иисусу Христу, Степан в другом месте признается:
Оставихъ тя, но не остави мене! Изидохъ [отошел] от тебе — изиди же на взискание мое и въ пажить свою введи мя…
(л. 30)
Пока писалась Псалтирь и сочинялись «покаянные гласы», Степана вновь одолели какие-то сомнения:
Пакы [снова, повторно] запять бывъ умомъ оканьный [окаянный] и неприязнинымъ обычаемъ грѣху работаю. И Темный Князь яко раба оканнаго къ своему хотьнию жаданиемъ плотьскымъ работати влечет мя… К тобѣ припадаю, прося прощения сгрѣшениемъ… обѣщеваюся и по вся часы сгрѣшаю… Дай же ми руку помощи!..
(л. 142 об. и 143)
Но уже в следующем «покаянном гласе» (в том самом, где он просит не знакомить ангелов с его тайными грехами) Степан говорит о единстве веры; сомнения, очевидно, устранены:
Господи, «направи животь нашь [нашу жизнь] къ заповѣдемъ твоимъ, душа наша и телеса — очисти, разумъ — истрезви, помыслъ — исправи! Избави насъ от скорби и злых болеѣзний, да полкомь ангелъ твоихъ огражаеми, наставляеми в единьстве вѣры: неразлучимыя троица отца и сына!»
(л. 152 об.)
