Спотыкаясь о выдранные корни и комья земли, француз с причитанием ходил среди могил, склонился над одной, под кустиком, и закричал – на дне лежал Славик с чёрным томом «Истории философии» на груди.

Славик разлепил глаза, из могил полезли завтракать голодные мужики. Пока Гастон ездил в Щебёнкино, бойцы приняли решение вырыть себе персональные «нычки», чтобы укрыться от огня. Хозяин горы, снайпер-миномётчик, активно работал, все ждали, что вражеская пехота пойдёт в наступление, но никого не было видно. Командир Сергей Иванович Кондратюк усмехался в усы: «Некому закрепить твой успех, с лохами ты, Лёха, связался, не убьёшь меня, не дождёшься звёздного часа». Видимо, силы противника не были приведены в состояние общей боевой готовности, не были согласованы для достижения высокой цели.

Вскоре «град» стал бить по жилым кварталам Щебёнкино, по площади с ромашками и памятником поэту, по рынку со свежей сметаной, картошкой, рыбой и за несколько дней разрушил бо́льшую часть посёлка. Щебёнкино обезлюдело: одни удрали, другие попрятались. Все ждали появления российских солдат, но никто не приходил, только прилетало.

Гастон Мушабьер продолжал свои опаснейшие продуктовые рейсы в Щебёнкино. Почти все магазины закрылись, и он доставал еду у местных, стучался в заклеенные крест-накрест окна, просил «сала героям» и «водкю»: водкой с чаем умеренно согревались бойцы в своих «могилах».

Внимание француза привлекла высокая баба с синими руками, в медицинской маске, очках и сползшем на глаза платке: спотыкаясь, путаясь в платье, разбирала завал – в одноэтажный дом попала ракета. Баба что-то говорила себе под нос, Гастону сначала показалось, что беседовала с кем-то, притаившимся под мусором и кирпичами, утешала, подбадривала, просила повременить. Приблизившись, Гастон понял, что это не женщина, а монах в резиновых перчатках, в капюшоне и буром мешке, подпоясанном верёвкой, и не беседует он, а молится, причём по-французски.

Брат Бернар не удивился встрече с компатриотом: до него дошли слухи, что некий тощий, но очень ловкий француз кормит отряд теробороны – на собственные средства и со своей доставкой. Гастон помог монаху разбрасывать камни, завязался разговор, перешедший в настоящую, хоть и недолгую дружбу.

Брат Бернар был уроженцем швейцарского кантона Фрибур, когда-то назывался Жаном, уныло работал в банке, носил галстук, существовал без подруги, ездил к родителям подстригать траву, но в один прекрасный день увидел на передовице «Грюйера» объявление, что в обитель на улице Мора требуются ответственные капуцины. Всё бросил, сменил офисную одежду на рясу, прошёл испытательный срок, забыл мирское имя, подметал монастырский двор, раздавал открыточки и программки на концерты, много молился, жалел, что нет черепа под рукой и не войти в экстаз. Когда началась война, получил приглашение от брата Збигнева из Харьковско-Запорожской епархии стать орудием мира, сеять любовь, понимать, утешать на территории Украины и, умерев, родиться к вечной жизни.

Перед отъездом брат Бернар прочитал статью в Википедии про Киевскую Русь и навестил родителей, которые уже два года жили в доме для престарелых. Встретились в столовой. Папаня дремал перед пустой бутылкой в кресле-каталке, в ноздрю была вставлена трубочка, маман – весёлая, в фамильных бриллиантах – пока держалась на своих двоих.

Брата Бернара затошнило от стариковской еды, от бульона и соуса, он вышел на воздух покурить, полюбоваться острыми вершинами гор и неожиданно познакомился с молодым запорожцем Гавриловым, нашедшим вместе со своей матерью временное пристанище в швейцарском доме для престарелых.

Гаврилов сетовал, что Фрибур – кантон бедный и надо было выбирать Германию. Медленно подбирая французские и английские слова, рассказал капуцину всю свою недолгую жизнь: окончил школу, поступил в училище, «работал в сфере рекламы, то есть её разносил», весной оперативно вывез мать и вот теперь здесь, думает, как быть дальше. Гаврилов держал себя странно, говорил тихо, озираясь и цепенея, Бернар решил, что у мальчика неизбывное горе, травма. «Отец!» – воскликнул про себя капуцин.

– А где же твой папа? Сражается или уже погиб?

– Отец? Да он в Запорожье. Живой. И как его ещё не убили? Мы с мамой не понимаем – как его не убили. Он ведь ждёт, не скрывается, агитирует.

– Кого ждёт?

– Русскую армию. Давно ждёт. Сколько я себя помню – ждёт.

– Папу что-то связывает с Россией?

– Связывает – тётя Маша. Это его сестра из Новгородской.

– Великий Новгород? Центр Киевской Руси? Новгород с Москвой воевал. Тётя против Москвы?

– Не знаю. Ей некогда. У неё три коровы. Зимой во Владычно не было света, дороги замело.

– Снегом?

– Ну не песком же. Бабушки сидели без света, телефон не могли зарядить. Тётя Маша им верхом молоко и повербанк возила.

– Верхом на корове?

– На лошади. Машины не могли проехать.

– Понимаешь, Гастон, его отец ждёт русских солдат, рискуя свободой и жизнью, агитирует сограждан перейти на сторону врага. Действительно, как его не убили? Я пытался разобраться, почему некоторые жители Украины продолжают ждать русских, потом бросил. Не моего ума дело.

– Так, может, потому, что они тоже русские?

– Наверно. А другие украинские русские хотят перевешать на дубах своих родных и друзей детства, представляешь? Адский замес, всё перепутано: история, генетика, церковь, политика и, главное, деньги. Надо всем витает дух торгашества. Я работал в банке, правда, всего лишь в окошечке сидел, но, поверь мне, кое-что смыслю в финансах. Так вот, скажу тебе прямо – это циничная империалистическая война по захвату портов и плодородных земель. Антинародная. Простолюдину здесь ничего не достанется. Все богатые и сильные хотят урвать кусок пожирнее, для этого стравливают бедняков, морочат им голову высокими идеями.

– Кто стравливает?

– Я монах, человек тёмный, никаких имён назвать не могу. Знаю, что зарятся и хотят взять в аренду.

– Что в аренду?

– Всю Украину.

– А что за идеи высокие?

– Ну как – братство, государственность, демократия. Каждый со своим подъезжает. Но думают только о наживе. Вокруг этой войны разросся огромный рынок. Чего только нет – зерно, оружие, полезные ископаемые. Шуты кривляются, тут же кого-то пытают и ведьму жгут. Нет, я не буду вникать в происходящее. Моя задача простая. Я бы хотел утешить страждущих, но не умею, поэтому должен выкапывать мертвецов. Не всех, конечно. Только тех, кого попросят. Теперь тут часто выкапывают, чтобы расставить точки над «i». Я извлекаю на свет божий умерших не своей смертью. Таково моё послушание, Гастон. Я дал обет выполнять самую тяжёлую работу. Это тебе не розы поливать в Швейцарии.

– Да уж.

– Земная жизнь – морок. Миром правит дьявол. Ну это ты и сам знаешь. Меня не интересуют причины и следствия, плевать на логику. Мне важен Христос, тонкие нити, которые связывают меня с Господом. Эти нити – как паутинки, а я – как паучок. Пытаюсь уцепиться за Господа, сплести вокруг него радужную паутинку и ловить в неё благодать. Смотри, рука. Давай, здесь раскидывай. Ну вот, волосы. Это женщина. Она, конечно, уже мёртвая. Но респиратор, кажется, не нужен. Сами доставать не будем, я вызову сотрудников.

Монах достал из-под рясы телефон и написал сообщение.

– Брат Бернар, закурим? – Гастон угостил собеседника сигаретой.

Тот продолжал свою речь, пуская дым из ноздрей:

– Видишь ли, эта территория, эта война – единственный способ для меня нащупать Бога. В Швейцарии я Его не ощущаю, не вижу, не чувствую. Да и где бы Ему мне явиться? В столовой? Во дворе с клумбами? В чистом сортире? Нет, конечно. Его я обрету здесь, в Украине, на этой земле. Недавно помогал выкапывать трёх убитых в посёлке, и представляешь, в какой-то момент почувствовал невесомость, ну будто не то чтобы лечу, а сантиметров на десять от травы оторвался… У нас во Фрибуре есть цистерцианская обитель, там с тринадцатого века невесты Христовы живут, так одной по понедельникам является Господь. Но она для этого вот уже двадцать лет из монастыря – ни ногой, очень мало ест и всё время молится. Из Белоруссии девушка. Я бы так не смог. Мне проще мертвецов выкапывать, не привык без завтрака. Разбираю порушенные дома, участвую в эксгумациях. Господи, сделай меня орудием Твоего мира, там, где ненависть, дай мне сеять любовь!