Что она знала такого, чего не знала Соня, прожившая вдвое больше?
Это-то? Это? Господи! Да боже сохрани… Изнанка жизни, мутное, вязкое, илистое, ледяное дно. Чем ты кичишься, девочка? Ты что, думаешь, ты знаешь, что такое страсть, мгновения подлинной, бездонной свободы и силы? А я не знаю?
Да, я не знаю.
Тебе Соню жалко. Соня (ты ее презираешь) — порядочная. Соня (тебе ее жаль) доживает свой бабий век безвкусно, уныло, безрадостно — оскомина, скулы сводит… Соня — сорок второй размер, сорок три года. Соня — полный финиш, аут, выдох. Зачем ей юбка индийская? Ей носки пора вязать. Внукам.
— Тридцать рублей. — Проститутка зевнула и отвернулась к окну. — Мерить будете?
Соня не сразу ее и услышала. Не сразу поняла, о чем это она. И молча отрицательно покачала головой.
— Дешевле не бывает. — Проститутка снова смотрела на Соню, глаза у нее были странные, кошачьи — прозрачные, чуть раскосые, крыжовенно-зеленые, в рыжую крапинку.
— Я не буду покупать, — сказала Соня. — Я передумала.
— На, держи. — И проститутка, поддавшись какому-то мгновенному безотчетному импульсу, стихийному, вне логики, над логикой, женскому решению, в котором, однако ж, был вызов, констатация ее безоговорочной победы над Соней, схватила с подоконника и сунула Соне в руки невесомый марлевый бирюзово-карминный комок. — На, дарю! Бери, бери. Носи!
Соня попыталась вернуть ей подарок — куда там! Юная шлюшка, бесцеремонно щелкнув замком Сониной сумочки, затолкала туда юбку.
Соня отпрянула в сторону, шарахнулась к двери — только бы не задеть ее обнаженную до плеча руку, тонкую, совсем не тронутую загаром руку этой девочки, прозрачно-белую, какой-то нездоровой белизны, подвальной, бессолнечной, цвета картофельного ростка, с этими синюшными пятнами от уколов.
— Что, брезгуешь? — спросила продавщица марли и рассмеялась, глядя на Соню.
Зеленые глаза ее весело блестели. Она ничего не боялась, никого не стыдилась. Жила так, как хотела. Хочу — продам, хочу — подарю. Себя или юбку — все едино.
Соня пулей вылетела из подвала.
Солнце. Стало еще жарче. На могучем плече Юрия Долгорукого сидят голуби, жирные, наглые московские голуби, сидят и вяло машут крыльями. Какой-никакой, а кондишн. Голубям тоже жарко. И Юрию жарко.
В Кремле теперь тоже Юрий. Тезка. Юрий Владимирович. И руки у него до-олгие-долгие. До кого хочешь дотянутся, из-под земли достанут. В Кремле теперь Юрий Владимирович Долгорукий-Андропов.
А Соне к Старицким пора.
Старицкие жили не где-нибудь — в знаменитой высотке на Котельнической. Окна на набережную, восемнадцатый этаж.
Соня нырнула под своды высокой арки. Вот здесь прохладно. Здесь бы весь день простоять! Нет, снова под солнце, во двор, мимо всех этих гаражей, теннисных площадок, детских загончиков. Это не двор — это мир, отдельная страна. Как у рыбы-кита из ершовской сказки на гигантской антрацитово-черной спине помещается целый город, избы да огороды, так и тут, на пологих зеленых холмах бескрайнего Котельнического двора — свое удельное княжество: пристройки, постройки, сады-газоны, и кого тут только не встретишь! Здесь живет элита, все больше из бывших, старички да старушки, московские олимпийцы на закате жизни.
Словно в подтверждение этому, Соня едва не налетела впопыхах на знаменитого в прошлом московского актера, красавца, вальяжного барина. Актер выгуливал древнего, подслеповатого пекинеса.
— Здрасте! — растерявшись, автоматически (они не были знакомы) поздоровалась Соня.
— Здравствуй, детка, — благосклонно молвил актер, окинув Соню с ног до головы зорким, абсолютно мужским взглядом. Вот разве умеют так посмотреть, так увидеть женщину нынешние мужики? Нет, не умеют. У нынешних взгляд смазан сапожным салом, он суетливо-липкий, беззастенчивый. Он оценочный. Что-то у них там щелкает, как в арифмометре, и женщине тотчас выставляют отметку по пятибалльной шкале.
Старый актер Соне отметок не ставил. Он ее своим взглядом поощрял и напутствовал, он был щедр на бескорыстную немую хвалу, он был великодушен, он сказал ей глазами, улыбкой, легким кивком: «Хороша! Ты еще хороша, умница, вот так и иди, так и живи, и все еще будет. Будет».
Соня помчалась дальше, оглянувшись на бегу. Спасибо за «детку», Павел… Павел… Как же его? Он же мхатовский… Павел… Он ведь в «Карениной» еще, мама рассказывала, мама «Анну» смотрела бессчетно, а Соня не успела, хотя могла бы…
Спасибо за «детку», хоть и дурацкий сегодня день, но есть в нем свои немудреные радости. Сначала «девушкой» окликнули в спину. Теперь вот «детка», притом что все Сонины сорок три рассмотрел, но улыбнулся и глазами, уверенно, твердо: «Все еще будет!» Соня подошла к подъезду Старицких.
— Стоять! — рявкнул кто-то у нее за спиной.
Резкий, властный, с истерическими, звенящими нотками, незнакомый мужской голос. Сердце ухнуло в пятки. Замерев, Соня собралась оглянуться.
— Не оглядываться!
Сонина ладонь, все еще сжимающая теплый металл дверной ручки, мгновенно повлажнела. Кто? За что? Что она такого крамольного содеяла? Юбку купила с рук, на толкучке-толчке?
Да чушь, идиотство!
— Вы гражданка Аниканова?.. Не оглядываться!
Соня кивнула, мертвея от страха. Уже виделся ей холодный подвал, шакалья ухмылка следователя, допросы долгими лубянскими ночами… Чушь, все всё покупают с рук, у перекупщиков, у фарцы, гнездящейся в расщелинах ГУМа.
— Следствием установлено, — продолжал между тем незнакомец-невидимка, — что сегодня, тринадцатого августа…
Соня прижала к груди сумочку с проклятой марлевкой, с вещдоком. Не может этого быть! Да, но ведь все давно говорят, все судачат! Пришел Андропов, сильная рука, гэбэшная выучка. Теперь прижмет-придавит, теперь всех к ногтю. Это вам не Ленька — старый обалдуй, дряхлый, выживший из ума, нестрашное пугало, соломенный Страшила. Пришел Железный Дровосек.
— …во время утреннего телефонного разговора с гражданином Старицким, — долдонил между тем невидимка, — ваш муж дал свое согласие на совместный просмотр видеокопии…
Во-он оно что! Юбка тут ни при чем. Значит, Сониного мужа Сережу уже загребли за просмотр «Последнего танго в Париже». И Игоря Старицкого — за показ. А Соню берут за попытку присоединиться к честной компании, нарушающей УК РСФСР. Замечательный у Сони нынче день рождения! На зависть! Муж не поздравил, с работы поперли, теперь вот бросят в хладный каземат…
Но думала Соня при этом только об одном, только одно ее точило: что сегодня будет есть сын Сашка, когда вернется с дачи? Холодильник пуст, а Сашка себе даже яйца для яичницы не сумеет разбить, бедный…
— …запрещенного к показу в СССР зарубежного порнографического фильма режиссера Бэ Бертолучше, — вещал незнакомец.
— Бертолуччи, — автоматически поправила его Соня.
— Вот и я говорю: Бертолучше. — Металла в голосе незнакомца заметно поубавилось. — Бертолучше меньше, да лучше. Лучше поздно, чем никогда. Что ж вы, Софья Владимировна, на десять минут опаздываете?
С облегчением охнув, Соня наконец оглянулась. Разыграли, мерзавцы! Сволочи! А она купилась. Она всегда на все покупается, святая простота, на любой прикол, на любую незамысловатую хохму, они это знают, они этим, негодяи, пользуются.
Сонин муж Сережа и хозяин Котельнических хором, владелец кассеты с «Последним танго», Сережин корешман Игорь Старицкий стояли в шаге от Сони, покатываясь от хохота. Дети! Старые дети! У Игоря под мышкой — бутылка коньяка, у Сережи — два воздушных французских батона, московское новшество, всегда за ними давка…
— Сволочи! — Соня принялась молотить их сумочкой по потным загривкам. — Игорь, мерзавец! Еще и голос изменил, садист!
— А мы выползли коньячку прикупить, — увертываясь от ударов, смеялся Игорь. — Глядим — ты бежишь. Ну и…
— Мерзавцы. — Соня отдышалась, поправила волосы и перевела взгляд на мужа: — Здравствуй, дорогой.
Он кивнул, посмеиваясь.
— Сережа, а какой сегодня день? — вкрадчиво спросила Соня, не удержавшись. А как тут удержаться? — Какое сегодня число?
