— Это роддом? — орал новобранец из прихожей. — Я по поводу Одинцовой, девятая палата… Я знаю, что родила, я звонил! Я узнать, как она! Могу я узнать?
Соня на секунду прикрыла глаза. Ну прощай, Андре. Прощай, мой любимый. Вот и век кончился. Или не кончился еще? Время — такая странная штука. Шесть минут — будто шесть часов. Семнадцать лет — словно сто семьдесят.
— …А откуда вы знаете, что спит? — возмущался счастливый отец. — А почему вы не даете таких справок? Я выпил?! Мать, ты меня не оскорбляй! Что мне, в трубку дыхнуть? Мать, не нагнетай, слышишь?!
Прощай, Андрюша.
Соня открыла глаза. Нет, не Андре стоял у нее за спиной — молодой хозяин банка, хозяин дома, хозяин жизни, в которой Соня — так, квартирантка, Соне скоро съезжать, долго ли осталось? Лет десять еще, пятнадцать. Время — странная штука. Пятнадцать лет — как пятнадцать дней.
Прощай, Андре. Прощай.
— До свидания. — Соня повернулась к яппи: — Женя, скажите, а сколько вам было лет в восемьдесят третьем году?
— В восемьдесят третьем? — переспросил тот, по-прежнему ничему не удивляясь. — Восемь.
Господи! Мальчик с острыми, ободранными коленками, который, может такое статься, прокатил мимо нас с тобой на трехколесном велике, пока мы шли Армянским переулком, обогнал нас, лихо накручивая педали, — вот он, этот мальчик, вырос. Он мужчина, он муж, он хозяин банка, хозяин дома, ему двадцать пять лет.
Кончился век. И жизнь кончается.
Как сказал этот пьяненький новобранец-охранник, как он сказал-то, не успев окончить фразу, не осилив ее? «Она жила когда-то»? И все. Она жила когда-то.
13 августа 1983 года
Какое пекло!
Соня проснулась. Она лежала на боку, уткнувшись щекой в подушку. Когда же кончится эта жара, когда же кончится эта мука? Соня лежала на мокрой простыне, и подушка у щеки хоть выжимай, и плечи, и шея, и лоб — они влажные от пота.
Пекло. Сушь. Третью неделю тянутся жаркие, безветренные дни. Нас берут на измор. Солнце будто взбесилось. В Подмосковье горят леса, в городе асфальт к полудню накаляется так, что, кажется, приложи к нему ладонь — и будет ожог, кожа вздуется пузырями.
Асфальт плавится, он мягкий, проседает под каблуками… Соседка вчера рассказывала: у Сретенских ворот женщина шла, шла — и упала. Солнечный удар. Увезли на «скорой». Молодая совсем.
Пекло. Пытка.
А у Сони сегодня день рождения.
И Соня наконец открыла глаза. Осторожно просунула руку под подушку. Пусто. Да не может такого быть! Она села на постели, подняла подушку — пусто.
Соня замужем ровнехонько двадцать лет. Двадцать лет подряд, в этот день, в Сонин день, она находит под подушкой подарок Ни разу такого не было, чтобы не находила. Ни разу! Даже когда они поссорились в семьдесят шестом, основательно, не на шутку (полгода балансировали на грани развода, Сережа ушел жить к приятелю, мотался по съемным квартирам), все равно тринадцатого августа Соня нашла под подушкой коробочку с духами «Клима». Попробуйте добудьте! Это вам не «Красная Москва», это вам не заглянуть между делом в угловую «Галантерею», ткнуть пальцем — заверните! «Клима»!
А сегодня под подушкой пусто.
Года два назад, когда Соня в этот день на гастролях была с театром… где же? в Чебоксарах? нет, в Вологде… в Вологде, в тесном, душном гостиничном номере ночью проснулась — и закричала в голос, отталкивая от себя руки мужчины, склонившегося над ней в темноте. И сразу успокоилась, услышав голос помрежа Виталика. Виталик — это не страшно, Виталик был ходок в другую сторону, по мужскому полу.
«Чего орешь, дура? — гневно шипел тогда Виталик, держась за небритую щеку (Соня все же успела влепить ему пару затрещин). — Мне Сережка твой в Москве еще денег дал. Велел купить тебе, психопатке, кружев этих долбаных. Ночью под подушку сунуть. На тринадцатое».
И Соня смеялась уже, и просила у Виталика прощения, разворачивая сверток с кружевным узорным шитьем. Вологодское кружево, все Сережа продумал, обо всем позаботился, солнышко Сонино, спасибо. Виталик, покажи щеку, неужели до крови?! Дай я йодом прижгу…
А сегодня под подушкой пусто.
Соня встала и, набросив на плечи халат, прошлась босиком по прогретому солнцем паркету. Заглянула в комнаты, вошла на кухню.
Никого. Ни мужа, ни сына. Не поздравил ее Сережа. Неспроста. Может, он обиделся? На что? Может, это такой выпад? А чем ему Соня не угодила?
Она достала из холодильника треугольный пакет с молоком, Сережа называет их «пирамиды Хеопса». Та-ак. Молоко прокисло. Свежее, завтрашнего числа. Такая жара — пока донесешь пакет до дому, молоко сворачивается.
Может быть, Сережа в самом деле на нее обиделся? Вчера молчал весь вечер, стучал на своем «ундервуде» до полуночи, наорал на сына, спать лег в кабинете. Обиделся, точно. И Соня принялась лихорадочно вспоминать, что она ему такого брякнула, чем задела, что сказала лишнего?
Ну, например, вот это, три дня назад, за ужином: Сереж, у нас сегодня Визбор был на прогоне, привет тебе передавал. Он меня вспомнил и тебя помнит. Он же учился в педагогическом нашем, тремя курсами старше… Господи, какой мужик! Веселый, красивый, в кино снимается — кто бы мог подумать! У нас две актрисы были на его концерте, обревелись, обхохотались, ладони себе отбили…
Сережа, выслушав это, отодвинул в сторону чашку с недопитым клюквенным киселем, молча встал из-за стола и вышел.
А Соне, дуре, нет бы прежде подумать — потом щебетать, петь рулады горнолыжному хриплогласому душке барду. Потому что муж ее, как всякий неудачник, — человек без кожи. Вот ты брякнешь что-нибудь без всякого умысла, а Сережа тотчас скрытый подтекст в сказанном отыщет.
Визбор, дескать, на коне, а ты, муженек, — никто, ничто и звать никак. Сшиваешься при Воениздате. Первый крайний на подхвате. Раз в два года — тоненькая книженция в копеечной обложке. На обложке старинный друг-собутыльник, пьянь-рвань Вова Малофеев, старейшина профсоюза графиков, дрожащею от постоянного запоя рукой всегда рисует одно и то же: свирепого партизана с уркаганской рожей, в разодранной на могучей груди тельняшке. Голова обвязана, кровь на рукаве. След кровавый стелется… Ну дальше по тексту.
Сонин муж Сережа — певец партизанской темы. В общем, никто, дырка от бублика, не вышло из нас большого русского писателя, не легла нам карта, не подфартило, не выгорело.
А Соня ему взахлеб, с бабским безмозглым восторгом — про удачника, про победителя. Ну разве можно мужика ударить больнее?
Вот и пусто у тебя под подушкой в день рождения. Поделом.
И вообще, это уже неприлично, это уже смешно. Сорок три года, не семь же! Только маленьким под подушку подарочки подкладывают. Решено — ритуал отменяется, он себя изжил, он упразднен.
Замечательно ее Сережа проучил, разом поставил на место. Не все же Соне пряник, не все ей кружева в Вологду, самовары в Тулу, дефицитные «Клима» в разгар семейной «холодной войны».
Вот, получай кнутом промеж ребер. Молодец, Сережа! Он умеет быть жестким. Никакой он не квашня. Пожалуйста, проявил характер.
И тут Соня увидела записку. Записка лежала рядом с заварочным чайником. «Сонька! — Почерк у мужа жуткий, у каждой буквы — подагра, паркинсон, эпилептический припадок. — Я в «Войнушке» до трех. — «Войнушкой» Сережа называет ненавистного кормильца — Воениздат. — Сашка уехал на дачу. Подгребай к Старицким к четырем. Будет «Последнее танго». Лобзаю».
Соня растерянно прочла записку, потом еще раз. Никакой обидой тут и не пахнет. Никогда бы Сережа не назвал ее Сонькой, если бы дулся, если бы затаил праведный гнев.
Значит, он просто забыл. Он забыл про Сонин день. Впервые за двадцать лет. И сын забыл, уехал на дачу.
Соня сидит на кухне, плавясь от жары. Сумасшедшее, взбесившееся солнце лупит в окно, обжигая Сонину поникшую спину.
Соне сегодня сорок три года. Никому она не нужна. Скоро они вообще о ней забудут. И сын, и муж. Они забудут, как ее зовут. Старый анекдот: «До чего ж вы жену-то любите! То она у вас рыбка, то птичка, то кошечка…» — «Да я просто, признаться, имени ее не помню».
