— Я соглашатель. — Администратор казармы невесело усмехнулся. — Я, Софья, человек компромисса.

Соня смотрела на него, словно прощаясь. Какое там «словно» — конечно же прощаясь. Она отсюда уйдет, Фридрих здесь останется. Значит, они расстаются.

Вопреки театральной молве, ничем, кроме дружеских уз, никогда они не были связаны. Не дружба даже — меньше или больше дружбы, это как посмотреть: они совпадали в оценках. Нынче это дорогого стоит.

Фридриху было — ни много ни мало — шестьдесят три. Рожденный в двадцатом, где-то у края выжженных солнцем басмаческих революционных степей, Фридрих соединял в себе три крови. Гремучая смесь: восток азиатский, восток кавказский, восток иудейский, библейский, семитский.

Мать Фридриха умерла родами, она была узбечкой. Отец — полуеврей-полуармянин («Кой дьявол сподвиг его ввязаться в эту бойню, Софья?! И ведь дослужился до комбрига! А дед и прадед — княжеских кровей, из Теров, пять доходных домов в Баку — прокляли папеньку и правы были, правы».)

Отец нарек сына Фридрихом в честь одного из основоположников пламенного учения, благоразумно оставил ему узбекскую фамилию матери-покойницы и сгинул где-то в кровавой воронке первых советских чисток.

«Детдом, война и мои университеты, Софья. Все по Пешкову. Все как у всех».

Соня поглядывала на него искоса, запоминая. Прощаясь.

Они сидели на откидных стульчиках во тьме репетиционного зала, у самого выхода, Фридрих курил, стряхивая пепел в выемку сломанного подлокотника. Хорошо, его не видел местный пожарник. Пожарник в театре был третий человек после Кибальчича и Кати Канцерогена, пожарник никого не боялся, ходил по фойе в охотничьих сапогах, топал, как слон, ругался отборным матом, хватал статисток за бока — бог огня, свирепый и могущественный.

— Софья, останься, — попросил Фридрих. — Я без тебя тут с тоски помру. С кем я здесь буду за жизнь трепаться? Не с Канцерогеном же! Останься, я тебя отобью.

Соня покачала головой, отобрала у него недокуренную сигарету и загасила ее о спичечный коробок.

Фридрих протяжно вздохнул и скрестил смуглые руки на пузе. Забавно: Фридрих, с его узбекской фамилией, революционным немецким именем и еврейским местечковым отчеством, был совершеннейший армянин, стопроцентный. Армянская кровь оказалась сильнее, чем две прочие составляющие. Анонимная, никак не проявленная в ФИО, притаившаяся внутри, в глубине, в укрытии, как ядро грецкого ореха, спрятанное под прочной скорлупой, армянская Фридрихова четверть между тем давала о себе знать открыто и явно, она была победительницей!

И бледная смуглость кожи, и резкий кавказский нос с неизменной горбинкой, и темнокарие, глубоко посаженные глаза, почти черные, почти без блеска, бархатная восточная тьма, зрачок словно растворен в радужной оболочке, — все было армянским. Любой его соплеменник, завидев Фридриха у воскресных рядов Тишинского рынка, тут же заговаривал с ним на гортанном, певучем, прошитом звонкими шипящими, словно дорогая тесьма золотой нитью, наречии предков.

— Ладно, — подытожил Фридрих, вздохнув. — Я тебя трудоустрою. Есть одна шикарная вакансия. Софья, это подарок судьбы.

Три часа дня. До приезда французского деда оставались ровно сутки. Сейчас Соня спрыгнет с подножки электрички на дачную платформу, доволочет одну из двух сумок с дарами царицы Тамары до калитки под номером сорок семь по улице Грибной.

Здесь живут Сонины отец и мать. Святые люди. Идеальная теща. Не тесть, а мечта. Сонина соседка Эмма изредка, летними вечерами захаживая к Соне на рюмку-другую смородиновой наливки (фирменный напиток, изготовляемый Сониным отцом, Владимиром Павловичем в аптекарски точном соответствии с рецептурой), так вот, соседская Эмма, захмелев после первой же рюмки, говаривала, молотя по скатерти тяжелой ладонью:

— Сережка! В ноги им кланяться должен! Святые люди!

И Сережа согласно кивал, наполняя Эммину рюмку.

Святые. Что правда, то правда. Лет десять назад, да, ровно десять, Сонин отец решил как отрезал: «Соня, впятером в трехкомнатной не жизнь. Мы с матерью перебираемся на дачу».

Дача в Малаховке, скроенный попросту, без всяких пижонских выкрутасов, но основательный, крепкий, теплый зимний дом, была выстроена Сониным отцом во времена его силы и успеха, в начале пятидесятых.

Отец работал в оборонке, он был «бронетанковых дел мастер», что-то там изобрел еще до войны, что-то невероятно существенное, без чего впоследствии Т-34 не был бы Т-34. Соня не вникала в подробности; впрочем, никто ее и не посвятил бы ни в какие подробности.

Военная тайна, строжайшая секретность. «Соня, детка, иди на веранду, у нас с папой взрослый разговор». «Соня, к папе приехали сослуживцы, они привезли чертежи, они работают, что ты молотишь по клавишам как безумная?» «Соня, запомни. Если у тебя на улице… или в школе… если кто-нибудь будет тебя расспрашивать про папу, про его работу, ты говори: “Мой папа — инженер”. Все. “Мой папа — инженер”. И сразу иди в класс. Или домой. Ты поняла меня? Умница. Можешь взять еще кусочек торта».

Соня шагнула на раскаленный перрон. Подлое солнце, взбесившееся, злое солнце, что же ты делаешь с нами? Вон идет какой-то полуголый мужик и поливает себя водой из литровой бутылки. Мудрое решение.

Соня поставила сумки на платформу и перевела дыхание.

— Дай помогу. — Это Ирка, соседка по даче, подружка-сверстница. — Ты из Москвы? А я в Москву. Пойдем, доведу до тропинки.

И она тотчас захлюпала носом, свободной рукой (в другой Ирка тащила одну из Сониных сумок) полезла в карман сарафана, вытащила оттуда скомканный носовой платок.

— Ой, Со-онь! Беда!

— Что случилось? — испугалась Соня.

Иркина борзая шла рядом, вывалив наружу узкий бледный язык и обдавая Сонину ногу горячим частым дыханием.

— Я письмо получила от Мишки, из части, — пояснила Ирка, спускаясь вниз по ступеням. Дальше была тропинка, спасительная тень, березняк. — Соня, их в Афган перебрасывают, скорее всего.

— Да ты что?! — ахнула Соня.

Ирка швырнула Сонину сумку в траву, не рассчитав силы броска. Ирка была существом импульсивным, одесситка, дитя Молдаванки, все этим сказано. Сумка упала набок, банка растворимого кофе, крабы, помадка, все, что Соня честно волокла матери в подарок, вывалилось из сумки, выкатилось на пожухшую от солнца, пыльную траву.

Ирка села в эту траву, закрыв руками зареванное лицо. Борзая встала рядом с хозяйкой, обнюхала индийскую банку, отвернулась.

— Ой, Соня! — запричитала Ирка. Плевать ей было на то, что мимо, уставясь на них, к платформе шли дачники, а один дядька даже спросил у Сони, кивнув на банку с консервированной ветчиной: «Где дают? Почем?». — Ой, Соня! — стонала Ирка. — Я умру! Что делать?

— Ты точно знаешь, что в Афган? — спросила Соня, ползая по траве и сгребая в кучу все эти товары двадцать первой необходимости, заповедные яства. Мать будет счастлива, ради этого и выкроен один час на Малаховку из сегодняшнего жесточайшего графика. — Ты уверена, что в Афган? Он так написал?

— Он же не может прямо об этом написать! — выкрикнула Ирка сквозь слезы. — У них все письма вскрывают, военная цензура. Он пишет эзоповым языком. Он пишет: мама, у нас все время физподготовка, мы все время бегаем, я скоро буду как наша борзая. Бор-за-я!

— И что? — Соня с облегчением рассмеялась, без усилия поднимая Ирку на ноги. Ирка была легонькая, вечные пятьдесят восемь кэгэ, вечная диета, кефир и творожное суфле без сахара, она еще желала нравиться, она еще замуж желала, держала себя в узде. — Ну у них физподготовка. И что? При чем здесь Афган?

— Соня! У нас какая борзая? — возмущенно выкрикнула Ирка, стуча себя по загорелому лбу костяшками пальцев и при этом звеня всеми пятью своими браслетами. Одесса-мама, эстетика Привоза. Никакие двадцать московских лет не вытравили из Ирки сорочьей приверженности к дешевым цацкам, пластмассовым клипсам. — Соня! У нас борзая афганская. Аф-ган-ская! Он пишет: я скоро буду как наша борзая. Это намек. Он в Узбекистане служит, а это рядом. Значит, их перебрасывают.