И тогда в страхе лошадь заржала и уже не могла остановиться. Она билась, пытаясь вырваться из холодных тисков, которые держали ее, но чем сильнее отталкивалась она задними ногами о непрочный и оседающий мох, тем глубже утопала ее шея и голова, над которой стоял хозяин.

Все это было непонятно лошади… Непонятно, почему хозяин не пускал ее к себе, почему кричал на нее и больно рвал удилами…

И кричал он что-то непонятное.

— Пашка! — орал он. — Пашка-а-а!

Она никогда не слышала, чтобы он так кричал, и в паническом ужасе билась и ржала, слыша свое вибрирующее, тонкое ржание и чувствуя боль во всем теле от этого ржания.

— Па-ашка! — кричал хозяин. — Пашка, сюда!!

Лошадь никак не могла понять, чего же он хочет от нее и зачем он кричит ей это странное слово. Она скоро перестала слышать голос своего хозяина, поглощенная той непостижимой и сплошной болью, которая вдруг прошлась по всему ее телу, и тогда, обессиленная, она притихла на мгновение…

Лошадь не видела хозяина, не видела неба и мхов, которые подступали к ушам, — она видела искрящееся сияние перед глазами и слышала непроходящий гул, с которым это сияние разгоралось перед глазами… Она опять хотела пробиться сквозь это сияние, сквозь этот гул, пробиться к тем теплым и тихим запахам старого сарая, к тем ожиданиям сытного житья, когда можно будет ходить по траве, не опасаясь удара, и ей показалось, что она вдруг продралась с болью и воплем сквозь это искрящееся месиво света на волю и что идет по траве, а вокруг кружатся на ветру белые цветы…

Ей стало легко. И она не услышала выстрела, которым прикончил ее Коньков, не услышала волчьего какого-то подвывания.

День был ветреный и яркий, когда они приехали в этот маленький северный город. Белая штукатурка слепила глаза, дома вдоль улицы казались плоскими, как крепостные стены с темными окнами-бойницами. Над тесными магазинами по главной улице города пестрели странные вывески, от которых давно уже отвыкли в Москве: «П р о д у к т ы», «Х л е б о б у л о ч н ы е  и з д е л и я», «С е л ь с к о х о з я й с т в е н н ы е  п р о д у к т ы»… И двери этих крошечных магазинов закрывались снаружи на большие и тяжелые засовы с пудовыми замками.

В этом городе было много людей на улицах, было много желтых шумных деревьев и много земли с травой, которую никто здесь не сеял.

Но когда они вышли к озеру, которое распахнулось сразу же за последним домиком города, Шурочка остановилась и, пораженная, прошептала:

— Боже ты мой, как много здесь воды!

Мрачно-синее, с белыми всплесками озеро окружали желтые леса, и где-то там, среди туманно-желтых лесов, возвышался ослепительно-белым кораблем древний монастырь, и туда, за этот монастырь, в те отдаленные и глубокие заливы, должны были скоро уехать Таганцевы.

Кто-то из друзей сказал им когда-то об этом городе, об озере и так расхвалил эти места, что Таганцевы вспомнили вдруг о них, собрались и приехали сюда отдыхать на месяц. Поездка эта была неожиданна. Они мечтали о юге, о море, потому что все лето лили дожди и хотелось погреться на солнце. Но слишком много было желающих поехать на море, и, подумав, они решили махнуть в эти северные хваленые места.

Жили они на Садовом кольце, на последнем этаже восьмиэтажного дома. Перед отъездом они собрали друзей и крепко выпили за удачу. А ночью поссорились. Шурочка сказала Герасиму, что ей очень нравятся его друзья, что всех она их любит и счастлива, когда они приходят. Шурочка в шутку сказала:

— Они такие хорошие, что и ты с ними становишься лучше. Я, наверно, и люблю тебя за то, что у тебя такие милые друзья.

Герасим обиделся и сказал:

— А твои очкастые сороки, без которых ты жить не можешь, мне надоели. Хоть бы раз привела красивую женщину в дом!

Они ссорились быстро и буйно, но скоро мирились, прощали друг другу оскорбления и не вспоминали о них. И на этот раз к утру они уже помирились.

Оба они работали, но лишних денег у них не водилось. В те дни, когда к ним неожиданно приходили друзья, они сами бежали в магазин за бутылкой водки или вина, за тортом или за колбасой.

Шурочка очень приблизительно знала, чем занимался ее муж в НИИ, и только догадывалась, что он работал над какими-то двигателями. Но она всегда знала о всех его радостях и неприятностях, и этого было достаточно ей.

А сама она работала переводчицей, все дни проводила с приезжими иностранцами и очень уставала от этой нервной, напряженной работы. Иногда ей становилось тоскливо, и она жаловалась мужу на свою судьбу.

— Я ничего не делаю, — говорила она. — Я улыбаюсь им, слежу за модой, мне делают комплименты, за мной пытаются ухаживать, а я без конца перевожу их чужие слова. И никого никогда не интересует, что я сама тоже думаю иногда… Я просто перевожу с русского на английский, с английского на русский. Я очень устала, мне хочется простой и ясной жизни, простой и понятной работы… А я как автомат. И пусто все… Ты понимаешь меня?

Она часто приходила с работы усталая и невзрачная, и тогда Герасиму становилось скучно с ней. Она это чувствовала и бывала в те вечера или ночи необычно ласковой и нежной.

— Сим-Сим, — шептала она таинственно, — откройся…

Так называла его только Шурочка. А ему было скучно с ней, когда она так говорила: «Сим-Сим…»

— Ну что, — говорил он ей великодушно. — Ну чего ты, чудачка, хочешь? Мне становится страшно. Ты ужасная женщина, — говорил он ей шутливо. — Я пигмей перед тобой… В тебе сейчас бушуют страсти всех твоих сестер… Шурочка, я боюсь за себя. — И, говоря все это, он гладил ее волосы.

В это утро Герасим ради примирения сказал ей добродушно и грубовато:

— Ты у меня красивая баба!

Он знал, что она не обидится на него, потому что он говорил о ее красоте.

— Как жалко, — сказал он, — что тебя мучают твои болтливые иностранцы… Между прочим, говори им, что ты хочешь вернуться домой не усталой, а красивой, что дома тебя ждет грозный муж… И пусть они учат русский язык!

В это утро Шурочка была необыкновенно красивая. Она сама это знала, и весь день не сходил с ее лица какой-то матовый, будто припудренный, румянец, и волосы ее блестели, как полированный орех.

Озеро было большое и темное. Оно было пустынно в этот ветреный день. Вдали часто среди волн вздымались и опадали белые гребни, и казалось, что хмурая поверхность его мерцала. Но эти беляки оставались там, далеко от берега, в мрачной синеве озера. И оттого Шурочке приятно было стоять на твердой земле, смотреть, как странно вспыхивали они, перемежались, переходили с волны на волну; приятно было слушать, как шумел в ушах неистовый ветер, разоряя желтые деревья. И на берегу озера, как и в городе, они стояли над пристанью, необычно желтые и чистые, будто недавно отмытые водой, светло ветвились в небе, теряя листья, которые стлались на землю под ними, на картофельную ботву, побуревшую и как будто опаленную. А домик под тополями был черный, из старых досок и крыт толем. И оттого, быть может, такими светлыми и чистыми казались мощные тополя, листья которых пожелтели, словно листья клена. А над ними, в синем небе так же мощно и светло шли высокие облака.

Сюда, в залив, к пароходной пристани и лодочной станции волны не доходили, и здесь вода была ясна. Видны были водоросли на дне и песчаные дюны, видны были мелкие рыбы, которые скользили в тени причала, и слышно было, как хлюпали на мелкой зыби красные лодки.

И особенно темным и мрачным казалось озеро после этой прозрачной воды, после светящихся желтизной тополей и красных этих лодок, которые уткнулись носами в мокрые доски причала, всхлипывая и причмокивая.

До отправления катера оставалось около трех часов. Впрочем, это и не катер был, а маленький пароходик с заломленной лихо трубой и с наглухо укрепленным на носу деревянным трапом, который нависал над водой.

Таганцеву радостно было видеть Шурочку, ее восхищение. И чувствовал он себя счастливым человеком, когда представлял новые радости и новые восторги.