Ихтиозавр, влажно переступая студенистыми ступнями, пролез в другую дверь. Проверещали по полу позвонки его изогнутого хрящевого хвоста.

— Я… Я… ошибся, — зубы Мельхиора гремели, как кастаньеты, — вместо лягушки сунул жабу, она разрослась в ихти… в ихти…

— Молчи!

Другой ихтиозавр, ростом поменьше, выступал из каморки. Он протащился, как первый, но на пороге наморщилась его змеиная морда, он сочно чихнул, и разом погасла свеча и все заволокло сырым туманом.

Мы лежали на полу ничком. Мы ждали третьего, четвертого, пятого, целый эскадрон ихтиозавров, вылезших из умывальной чашки Мельхиора…

Но из каморки только пахло отсыревшим керосином и затхлостью, а на лестнице во двор студенисто чавкали, удаляясь, слоновьи ступни чудовищ.

Мельхиор оправился первый. Он перевесился в окно, я заглянул через его голову, похожую на шахматную доску.

Была лунная ночь…

В узком переулке, у белых стен, один за другим важно выступали два серых страшилища, их мокрая обвислая кожа отблескивала при луне металлом. Горбатые тени колыхались до самых крыш.

— Завтра вся Рига сойдет с ума, — едва выговорил я, придерживая рукой дрожащий подбородок. — Мельхиор, что ты наделал? У тебя родилась целая двойня… Нас посадят в тюрьму.

— Их надо убить, — слышишь, — утопить их!..

Эта лунная ночь, узкие переулки, серые чудища — да было ли это, спрашиваю я себя иногда и щиплю за ухо, чтобы убедиться, что было.

Ихтиозавры, кажется, думали от Дома Черноголовых выйти на Известковую, но мы обогнали их… Мы гнались за ними по лунным переулкам, как две черные тени, я с выломанной ножкой стула, Мельхиор почему-то с гитарой.

Мы присели на корточки в конце переулка, замахали руками, ножкой, гитарой и оба вместе прокричали:

— Га-га-га!

Ихтиозавры стали. Кажется, эти студенистые гиганты были трусоваты и глупы, как коровы. Они растерянно поводили своими долгими шеями, а в их выпуклых глазах, как в покатых бутылочных стеклах, горела луна.

На наше счастье, под рукой нашлись куска три кирпича. Они угодили в студенистую груду. Ихтиозавры довольно проворно повернули обратно.

Так мы загнали их в ту узкую улицу Роз, где нет ни одного окна, а только задние стены. Охота пошла оживленней.

Ловко пущенный последний кирпич заставил ихтиозавров перейти на тяжелую рысь, Они хотели было повернуть к Сейму, но мы загнали их в тот глухой переулок, где есть низкая кирка… Ихтиозавры устали. Потянули морды к крыше и стали слизывать росу. Им, видно, хотелось пить.

— Теперь бей беспощадно, вперед! — скомандовал Мельхиор.

Я зажмурился, бросился за ним… Визжали лопнувшие струны гитары, раза два он задел его и меня, и я, а не ихтиозавр проломил головой гитарную деку… Ножка стула метила по студенистым спинам, я только отфыркивался от брызг.

А когда открыл глаза, передо мной стоял один Мельхиор с гитарным грифом в кулаке.

— А где же ихтиозавры? — спросил я, утирая лицо.

— Вот где, — строго сказал Мельхиор, указав на густой обвисающий с крыши туман, на утреннюю сырость, текущую по старой стене…

— Но ведь это одна сырость, Мельхиор.

— Ну да, мы так приколотили их, что они растаяли вовсе…

И почему-то усмехнулся, бросил гриф на мостовую и, не говоря больше ни слова, повернул к Известковой. Тогда и я бросил свою измочаленную ножку от стула и повернул на Грешную.

И это все о Гомункулусе Мельхиора Краузе. На его доме теперь весело блестят золотые буквы вывески «Бюро пишущих машин».

А где теперь Мельхиор — я не знаю, и об его занятиях алхимией, — если бы даже вы и спрашивали меня, — я ничего больше не могу вам рассказать.

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ[3]

Странная была эта компания: кафр Банга, который променял ассегай предков на винчестер и таскал на покрытой жесткими курчавыми черными волосами голове неимоверно дряхлую пробковую каскетку, боэр[4] Пит Ван-Ховен из Марицбурга, дравшийся с англичанами под знаменами генерала Кронье, а теперь состоявший разведчиком на службе у какой-то английской компании золотых россыпей Родезии, и немец Адольф Бернштейн, специалист по орнитологии, а, кажется, еще больше по части выпивки, и бельгиец Кайо, Анри Кайо, страстный охотник, зачарованный, завороженный могучей волшебницей-природой Южной Африки и ради этой красавицы забывший свою далекую туманную родину.

Бог весть, где встретились, где сошлись они, но вот уже несколько лет они странствовали всюду вместе. Если где-нибудь вы встречали толстого, страдающего одышкой герра Адольфа Бернштейна с прячущимися между припухших красных век маленькими глазками, гоняющегося за каким-нибудь насекомым с сеткой в руках, то вы могли быть уверены, что где-нибудь поблизости находятся и остальные члены компании. В городе они сидят в темной и прохладной комнатушке грязного «бара». За городом вы отыщете их на какой-нибудь полянке у лениво горящего костерка, на огне которого поджаривается на вертеле тушка только что подстреленного южноафриканского зайца или ворчит, кипятясь сердито, старый медный кофейник.

И тогда вы могли бы наблюдать картину: Анри Кайо, задумчиво помешивая обгоревшим сучком головешки в костре, напевает сквозь зубы какой-то старинный романс, говорящий об ивах над сонным каналом, о белокурых голубоглазых девушках, тенью скользящих под угрюмыми сводами старинного готического собора, о белых парусах, маячащих далеко-далеко в морском просторе, о призраках, несущихся с волнами тумана над охваченным дремотой маленьким городком. Рядом сидит, чистя ружье, флегматичный и молчаливый Пит Ван-Ховен. И никто не подумает, глядя на него, что этот человек, сражаясь против англичан, от своих товарищей получил прозвище «истребителя», потому что под его меткими пулями легло в сырую могилу несколько десятков английских солдат.

А кафр Банга, держась несколько в стороне, сидит на корточках, смотрит вдаль странно блестящими глазами и думает. Думает какую-то древнюю, как сам кафрский народ, думу. Видит не то, что расстилается перед глазами, а какие-то странные, кошмарные картины, Бог весть где рождающиеся, плывущие, исчезающие вместе с клубами дыма от умирающего костра, вместе с гаснущими во мгле ночи искрами… И вдруг засмеется. Или вскочит, судорожно сжимая ружье, словно копье, готовясь метнуть его в невидимого для других врага, и крикнет.

Это — слова вызова на смертный бой, насмешки, презрения, кидаемые в лицо крадущемуся в густой траве врагу.

А потом опять опустится на землю, и сидит, охватив мускулистыми руками колени, и как-то качается, словно пьяный.

В общем, это была странная компания, и недаром среди охотников Лимпопо и разведчиков Родезии о всех ее четырех членах говорили, что их всех вместе «связал черт веревочкой».

Весной 1909 года они бродили в окрестностях озера Лунга: Бернштейн получил поручение какой-то берлинской фирмы доставить партию птичьих шкурок, Ван-Ховен воспользовался случаем побродить в непосещаемых еще европейцами областях Южной Африки, Кайо мечтал произвести разведки «на золото» или «на брильянты» и в тысячный раз толковал товарищам, что мифическое «море У-Гала» в действительности не что иное, как болота реки Лунга. А ведь всем известно, что когда-то тут, именно у берегов таинственного «моря», было царство негрского Наполеона, Вай-Гути, о богатствах которого ходит столько фантастических легенд. Вай-Гути, отравленный одной из своих жен, по преданию, погребен на дне могучего потока, и в гроб его положены груды драгоценных камней, собиранием которых он и занимался всю жизнь.

— Камень белой воды — ведь это же алмазы! — резонировал бельгиец. — Тяжелый желтый песок — это, конечно, золото. В общем, было бы очень недурно, знаете ли, отыскать место похорон черного царька. Правда, легенда говорит, что при его похоронах было поступлено точно так же, как когда-то при похоронах Аттилы, или как там звался король каких-то готов или вандалов? Знаете, его наследник отвел в сторону русло реки, в дне была вырыта обширная могила. Над гробом Вай-Гути зарезаны все его триста жен, тысяча невольниц и невольников, три тысячи военнопленных. А затем разрушили плотину, и воды потока хлынули вновь на старое русло, смывая горы трупов и хороня под илом гробницу Вай-Гути.