— А ты годишься для работы с детьми, — улыбается нянечка. — Вон как любишь их.
— Очень. А можно приходить сюда каждый день?
— Приходи, — ответила она и, словно поняв, к кому именно я собираюсь приходить, уточнила: — Только Елену забирают, на днях приедут за ней. Какие-то дипломаты. Хотя, скажу тебе по секрету, сначала ее должны были забрать другие люди. Но дипломаты им дали тысячу левов, чтобы они отступились. Они и отказались, сговорчивые попались. Дипломаты на радостях подарили нашему Дому хрустальную люстру. Видела в холле? Доктору Лолову тоже хотели что-то сунуть, но он не взял. Он такой — ни-ни. Правда, обслуживающему персоналу они подарили подарки… Очень уважительные люди.
Слушаю нянечку и цепенею от ужаса. Оказывается, как все просто: захотел ребенка — пожалуйста, выбери себе, какой понравится. Прижимаю к себе Елену, и мне кажется, что я обнимаю куклу. Господи, неужели этот ангелочек — кукла, которую можно купить и продать? Хорошо, что сама Елена пока еще не понимает этого. А мать ее — екнуло ли у нее хоть раз сердце, вспомнила ли свою дочь? Сейчас эта певица сидит где-нибудь в ресторане, позевывает от скуки, а может быть, даже и напевает что-нибудь наподобие: «У меня есть маленький сыночек, у него сопливый носик и тоненький голосочек…» А когда состарится, наверняка вспомнит о дочери, перевернет все детдома вверх дном, чтобы найти ее, и если найдет, будет писать слезные письма, звонить по телефону, и только тогда Елена поймет, что она была проданной куклой…
— Хватит с ними цацкаться, — слышу я голос сестры и понимаю, что ее слова адресованы мне.
Беру Елену на руки и несу в манежик. Хочу поставить ее на пол, но девочка ухватилась за шею, не отпускает меня. Начинаю уговаривать, что ей пора баиньки, что, когда она выспится, я приду опять и мы снова будем с ней кормить лялю, но Елена, словно учуяв своим маленьким исстрадавшимся сердечком очередную ложь, начинает плакать еще громче. Сестра подает мне знак, чтобы я оставила девочку, мол, она сама справится, и я направляюсь к двери. И только здесь, на пороге детского отделения, как всегда с некоторым опозданием, я понимаю вдруг, почему я разревелась, когда вошла сюда. Да потому, что скоро и мой ребенок будет протягивать ручонки к каждому, кто будет входить сюда.
Я много раз собиралась навестить Елену, но так и не решилась. Как только вспоминала о ней, мне казалось, что Елена не живой ребенок, а дорогая игрушка. Видимо, у меня не все благополучно с нервами.
Сегодня Елену увезли дипломаты. На «мерседесе». Я наблюдала из окна. И, как ни странно, даже не заплакала. Все, больше никаких слез. А то взяла привычку: чуть что — и в слезы. Тоже мне, женщина с мужским характером. А что, собственно, произошло? Некоторые люди и не такое переживают, и ничего — кремень. И все же, когда Елену увозили, мне было очень грустно. Видно, девочка совсем уже забыла меня, потому что обнимала свою новую маму с такой нежностью! А ведь когда я была в детском отделении, она просто не отходила от меня, да и я тоже привязалась к ней. И вот — пожалуйста. Почему у людей так получается: кажется, не могут минуты прожить друг без друга, а проходит некоторое время — и словно ничего не было. Это доводит меня до отчаяния. Что же получается, что человеческая привязанность — самое непрочное чувство? Взять хотя бы нас с Жорой. Как все было замечательно три месяца тому назад, и что сейчас. Словно и не было никогда нашей любви, словно и не знали никогда друг друга. Как можно с такой легкостью зачеркнуть все, что было? Неужели его не волнует моя судьба? Я бы не смогла вот так бросить человека на произвол судьбы. Ведь это похоже на умышленное убийство. С каждым днем я начинаю все больше верить в то, что мужчины или просто не способны любить по-настоящему, или же они садисты по своей натуре.
Сегодня у нас урок польского. Как правило, Ани проводит его в холле. Я тоже решила заняться языком. Хоть какая, а польза — несколько иностранных слов выучу. Здесь ведь больше нечего делать. Кроме учебников, у меня нет никакого чтива. Да и, признаться, я почти не заглядываю в них.
Вхожу в холл. Ани пока еще не пришла. Все переговариваются друг с другом, повторяют материал, пройденный на прошлом занятии:
— Цо то йест? То йест мое дзецко.
— Я йестэм жона. Ты йестеш монж.
— Понедзявэк, вторэк, шрода, чвартэк, пьёнтэк, сомбота…
Смотрю на этих ученичек, и смех разбирает. До чего же прилежные! А в школе небось были лоботрясками… Да, матушка-жизнь быстро изучит уму-разуму. Прихватит если, не то что школу вспомнишь, детсадовские песни запоешь.
Но вот входит Ани.
— Дзень добрый!
— Дзень добрый, пани Ани! — отвечают все хором.
Присаживаюсь рядом с Матушкой, которая не обращает на меня внимания и бормочет как заведенная:
— Проше бардзо, пани! Пенькна погода! Слоньце и вода!
— Ты тоже будешь вешать людям лапшу на уши, что была в Польше? — Я подталкиваю Матушку локтем.
— Хм! Добраноц, пани! — не реагирует она.
— Не понимаю, зачем тебе этот «пши-пши»? — не унимаюсь я.
— Для морских целей, — бросает она и шпарит дальше: — Называм ще.
— Для чего?
— Говорю тебе, для морских целей, — произносит она назидательно. — Приезжаешь на море, а там наш Ганя ищет что-нибудь иностранненькое — пусть сова, но лишь бы с другого села! Ну а коли так — на тебе: пши-пши, бардзо-мардзо — вот те и импортная мадам.
— Но ты же говорила, что теперь для тебя главное — семья.
— Семья, моя девочка, не имеет ничего общего с любовью. Это как две параллельные прямые, которые не пересекаются нигде и никогда: ни во времени, ни в пространстве.
У нее тут же готов ответ на любой вопрос. Чтобы придать своим крылатым выражениям больше значимости, она и вставляет свою излюбленную фразу: «Как говорит один писатель». Однажды я спросила, какой писатель сказал, что любовь и красота спасут мир и человечество, и Матушка не задумываясь ответила, что писателей много, а она одна — и не обязана помнить их всех. По ее мнению, женщина должна помнить только имена своих любовников, на случай если кто-нибудь из них когда-нибудь станет известным, чтобы можно было в подходящий момент произнести небрежно так в какой-нибудь компании: «Ах, какой роман был у меня с этим человеком! Я его бросила, а он, бедняжка, вены себе перерезал. И надо же — выжил!»
— Значит, запомнили? — слышу я голос Ани. — Музыку Шопена вы слушали во дворце «Лазенки», в летнюю резиденцию Виланув идет сто четырнадцатый автобус, а самые дешевые джинсы стоят тысячу злотых… А сегодня мы познакомимся с древним кварталом Варшавы — Старым Мястом.
Вот это уже интереснее. И потом, вся эта обстановка напоминает мне школу, а я представляю, как здорово будет в университете. Какая досада, что в прошлом году мне не хватило одного балла. В этом году я, правда, тоже не очень-то готовилась. Да и разве с Жорой останется время на подготовку? Он слушать не хотел ни о каком институте. У него вообще пренебрежительное отношение к высшему образованию. Меня же сейчас может спасти только одно: упорная подготовка к экзаменам. Смотришь, так и никакие кошмары не пойдут в голову… Ну что тут страшного, что я рожу внебрачного ребенка? У меня ведь на лбу об этом не напишут? А в университет я должна поступить непременно. Закончу университет, начну работать по специальности. Я хочу быть независимой и самостоятельной. А если я не устраиваю кого-то, то, как говорится, мое вам с кисточкой.
Да, а ребенок?
Только сейчас я впервые понимаю, что во всей этой истории, происшедшей со мной, присутствует еще один человек, третий. Вообще-то особенно я стала задумываться о своем ребенке после того, как побывала в детском отделении. И все же думаю о нем как-то не по-матерински, а точно так же, как думала, например, о Елене, о других детях. А совсем недавно обнаружила в себе какие-то новые чувства. Впервые меня поразила такая мысль, что от меня, матери, зависит, останется ли жив мой ребенок. Что, взяв ребенка, я спасу его, спасу ему жизнь, оставив — обреку на смерть… Нет, я что-то не то говорю. Какие-то глупости лезут в голову. Ведь к ребенку привязываешься, когда воспитываешь его с самых пеленок, когда он постоянно при тебе. А так — что? Рожаешь (если не хочешь смотреть на него, можешь не смотреть) — и забываешь весь этот ужас. Словно и не было никогда никакого ребенка. А если еще и наркоз сильный дадут, то и о самих родах не останется никаких воспоминаний.
