Помня наставления Садыка, Дардаке пытался делать записи, но все больше сокращал их. Кончилось тем, что Сарбай в раздражении выбил из его рук тетрадку:
— Смотри, разбегаются ягнята, а ты чем занят!
На другую ночь, когда они заперли в юрте уже больше двухсот ягнят, им пришлось с фонарем в руке обходить валявшихся в схватках овец. Хорошо еще, что они оставили калитку загона открытой: были овцы, которые почувствовав приближение схваток, рвались из загона и принимались рожать, только найдя укрытие под каким-либо камнем или с наружной стороны дувала…
…Целую неделю день и ночь, день и ночь продолжался окот. Сарбай, Салима и Дардаке ели на ходу, спали по очереди и не больше чем по часу… И вот какое чудо произошло за это время с Дардаке. Спрятав тетрадку и не пытаясь больше записывать приметы, он постепенно стал ощущать в себе какую-то новую, неведомую ему раньше способность — одним взглядом и почти безошибочно определять сходство матери и ягненка. Сарбай и Салима сперва спорили с ним, даже кричали на него:
— Не от этой, не от этой! Этот ягненок от той овцы! Неужели не знаешь — если насосется молока от чужой матери, будет понос, погибнет…
Но вскоре они поняли, что сын гораздо лучше видит, а вернее — чувствует. Сарбай даже стал просить: «Научи меня, научи!» Но Дардаке с растерянной улыбкой смотрел на отца и пожимал плечами. Он и сам бы хотел понять, привести в какой-то порядок те приметы, которые позволяли ему разгадывать и различать все вокруг, но стоило задуматься об этом, все путалось. Сколько его способность спасла новорожденных! Тут уж было не до счета. Погибло все-таки ужасно много. У чесоточных, даже у излеченных, рождались недоноски и, прожив несколько часов, гибли. Некоторые ягнята слишком рано начинали щипать траву и заболевали. Первородящие овцы то и дело не давали ягнятам сосать. Ой, сколько бед, сколько бед! Но вот наконец осталось совсем немного суягных маток, ягнята первых дней окрепли и бегали туда-сюда. Вскоре окот завершился. И хотя наступили дни более спокойные, вся семья была еще в состоянии какого-то трепета: дрожали руки и ноги, беспокойно бегали глаза. Сарбай вздыхал так тяжело, будто вот-вот сляжет в тяжелой болезни. Он страшно исхудал, еле таскал ноги, но больше всего его изнуряло ощущение собственной вины.
— Эх, пропала-сгорела моя борода, опозорился! Будь я проклят! Надо же было мне, старому дураку, ввязаться… Какой из меня чабан!
Втроем они собрали мертвых ягнят и сбросили в яму, прикрыв плоским камнем. Дардаке хотел было посчитать, но Сарбай ему не позволил:
— Сынок! Ты, я вижу, хочешь стать конторщиком. Неужели сердце потерял? Неужели не жалко тебе? Мне плакать хочется, когда смотрю на эту кучу, а если перебирать…
Дардаке, не дослушав отца, резко повернулся и пошел от него. Он не мог вынести этого упрека. Как так — ему не жалко? Начиная с первых двойняшек, которых принял своими руками, он каждого ягненка встречал радостным криком. Он с ними играл, гладил их, с восторгом наблюдал, как они начинали резвиться, бегать, бодаться… А потом началась эта сумятица. И когда увидел первые мертвые тельца… Нет, когда понял неизбежность такого обильного падежа, он отупел от горя… Но как же не считать? Ведь Садык-аке приказал, ведь это не наше, мы отвечаем, мы должны постараться сообщить всю правду…
Втайне от отца, спрятавшись за большим камнем, Дардаке постарался привести в порядок свою тетрадку и короткие пометки превратились в членораздельные фразы. Это сделать оказалось не только трудным, но почти невозможным. Попытка осмыслить и выразить на бумаге все, что за это время произошло, произвела на неискушенного подростка неожиданное впечатление. Он как бы увидел все наново — всю драму. И едва не расплакался. Воображение рисовало все подробности. Смерть множества маленьких, только что явившихся на свет существ виделась ему как огромное и непоправимое несчастье. И он не мог отделаться от чувства вины: «Ах, если бы я больше знал, больше умел!..»
Сколько чабанов видел за свою жизнь Дардаке! Простые колхозники, обыкновенные и часто безграмотные, грубые люди. Как ему до сих пор не приходило в голову, что от них зависят жизнь и смерть сотен и тысяч ягнят! Целые стада могут возникнуть или исчезнуть только оттого, каков чабан.
Для понурого, как бы погасшего Сарбая дни теперь тянулись бесконечно долго. Иногда он скрежетал зубами от злости и грозил кому-то кулаком, но чаще весь его вид выражал тупое безразличие. Овцы паслись, ягнята играли, но трое людей, что не оставляли их ни на минуту, как-то вяло и безразлично бродили среди них. Утром и вечером Салима собирала свою семью, чтобы наскоро покормить, и потом они расходились по своим местам. Все трое часто прислушивались и поглядывали в ту сторону, откуда могли появиться и рано или поздно появятся начальники…
Между тем весна разгоралась, превращаясь в лето. Росли травы, росли и ягнята. Разросшаяся отара двигалась теперь быстро, рассыпалась широко. Овцы нагуливали жир, ягнята с каждым днем покрывались густой шерсткой и становились все милее. Дардаке ловил себя на том, что наслаждается вновь обретенной способностью легко отличать их друг от друга. Он даже начал было имена им давать, да только не хватало известных ему имен, которыми было бы можно наградить стольких животных…
…Как всегда неожиданно, в ущелье появилась группа всадников. Во главе, на кауром жеребце, сидя в мягком кожаном седле, — важный усатый Закир. Новое, сверкающее на солнце светло-коричневое кожаное пальто было расстегнуто, фетровую шляпу, тоже новую, он надвинул до самых бровей. Но ему мало было того, что поля шляпы защищали глаза от лучей солнца, — он и ладонь приставил, вглядываясь в даль. За ним ехали Садык, ветврач, зоотехник, учетчик и члены ревизионной комиссии. Подъехав ближе и сухо кивнув, они спешились, переговариваясь, побрели все вместе, начав осмотр отары. Сарбай, Салима и Дардаке с унылым видом робко поглядывали на этих суровых людей. Редкие слова, которыми обменивались прибывшие, вонзались в уши, как иглы.
— Овцы у них не крупные, не в весе…
— Да, весьма неважная отара…
— А вот посмотрите — явные следы чесотки… и нет ягненка.
— Ой, какие тощие ягнята!
— Да что вы, товарищи! — проговорил один из членов комиссии. — Отара уцелела только потому, что была укрыта и защищена горами. На ветру, в степи, такие овцы не выдержали бы полуголодной зимовки, а эти тощие ягнята погибли бы все до одного.
Уловив последнюю фразу, Дардаке отметил в уме: «Ага, вот, значит, что — ягнят, пока они не окрепли, нельзя пасти на открытой местности». И он полез было за своей тетрадкой, чтобы записать это важное замечание. Но кто-то другой стал говорить, и парнишка навострил уши.
— Имейте в виду, что этот чабан принял овец посреди зимы, принял слабую, пораженную чесоткой отару! — Это говорил Садык. Говорил громко и поглядывал на председателя, как бы ожидая, что тот начнет возражать.
Закир обернулся, посмотрел на однорукого Садыка сердитым взглядом, но неожиданно мягко проговорил:
— Да, благодаря мужеству Сарбая овцы жили, и теперь видите — среди них нет больных. А ягнята… я их что-то не вижу. Что-то их, кажется, маловато.
И опять председателя перебил Садык. Сделав широкое движение рукой и обернувшись к членам ревизионной комиссии, которые стояли, вооружившись блокнотами и карандашами, он сказал:
— Обратите внимание: здесь нет овец, которые оягнились бы поздно. Это значит, что чабаны не жалели сил и не держали отару в загоне. Овцы двигались, хорошо питались… И еще: чабаны ягнят не скрывают — все ягнята пасутся вместе с матками, потому-то их и плохо видно. Начнем считать! Давайте, давайте, пусть двое из вас считают овец, а двое — ягнят. Видите, видите: разделить их нельзя, значит, это матери и дети.
Дардаке был обрадован и удивлен тем новым, что узнал из слов Садыка. Вот, оказывается, как много можно увидеть, если понимаешь поведение животных. «А что хотел сказать Садык-ака, когда уверял ревизоров, что мы не прячем ягнят? Разве есть люди, которые прячут?.. А почему он не говорит о павших ягнятах? Может быть, не догадывается?»
