— А ленточки? — спросил Дардаке.

— Какие еще ленточки?

— Эх ты, девчонка! Не знаешь? Наше правительство для тех, которые имеют скромный характер, выпустило специальные шелковые ленточки на колодках, каждая со своим цветом. Если не хочешь ежедневно носить свои ордена — они же тяжелые и мешают работать, кроме того, их можно потерять, — ленточки их заменяют. Были у Ахунбаева ленточки?

— У него флажок был красный — депутатский значок. И много-много каких-то цветных черточек… Ой, ты бы слышал, что было, когда секретарь стал хвалить тебя за старание, назвал достойной сменой! Все как захлопают в ладоши, а мама твоя даже всплакнула от счастья. Я за тебя так волновалась и гордилась… немного. Но ты не очень воображай… Больше всех аплодировали не тебе, а моей маме. Она взяла слово после секретаря райкома, потому что он пригласил женщин высказаться. Ты бы слышал, как мама смело критиковала! Слушай, что сказала: «Вы, начальники, стоите тут на зеленом лужке, боитесь зайти в юрты скотоводов. Вам бы только покрасоваться в президиуме. Пойдите-ка лучше и посмотрите, как живет такой скромный труженик, как Сарбай, который всю войну работал на танковом заводе, а теперь пасет лучшее молочное стадо колхоза. Уже больше двух лет, как кончилась война, неужели мы не имеем права зарезать на мясо бычка или овцу, чтобы накормить наших людей? Скажите председателю: если бы почаще заглядывал на джайлоо, он бы узнал, что за все лето мы поели мяса один только раз — когда Дардаке поймал дикого козленка. Но разве только мяса мы хотим? В других колхозах давно провели на джайлоо радио, и люди слушают газетные новости и разучивают послевоенные песни. А в чем мы ходим? На нищих походить стали. Неужели нельзя позаботиться, чтобы к нам приезжали передвижные лавки? Текстильные фабрики давно работают не для армии, а для населения. В городах женщины стали одеваться по моде. Сами-то вы одеты хорошо». Секретарь первым захлопал в ладоши. За ним — все. Усатый Закир так хлопал, что руки у него стали красными, как гусиные лапы. Потом развязали тюки, раскрыли ящики. Тебе и твоему папке дали в премию двадцать четыре метра диагонали, моей маме — ситцу, дедушке Буйлашу — халат, старой Сакинэ, которая ворчит больше всех, подарили примус и обещали, что теперь к нам на джайлоо будут аккуратно возить керосин. Кроме ударников, и другим стали раздавать разные товары без денег, в счет трудодней. Все расписывались в длинных ведомостях, и не было почти никого, кто не получил хотя бы мыло, стиральный порошок или одеколон. Я спросила у секретаря комсомола Турганбáя, почему нам не возят сюда книжки для чтения. Он мне ответил, что вот вступишь в ряды комсомола и тогда возьмешь на себя нагрузку библиотекаря. Я согласилась.

Потом все пошли в вашу юрту, и опять началось — как в театре. Сперва все пили из выщербленных пиал кислый айран, который начальство не очень-то любит. Усатый Закир увидел шкурку куницы, которую ты поймал, а мой дедушка обработал. Председатель-то наш взял шкурку и говорит секретарю райкома: «Возьмите себе на тюбетей или жене на воротник». Ты бы видел, как возмутился секретарь: «Это что, ваша собственность? Что за байские пережитки?» Тут же подозвал дяденьку из треста «Заготживсырье» и спросил, сколько стоит шкурка. «Эта шкурка стоит тысячу рублей, — сказал заготовитель дяде Сарбаю. — Кроме того, вам, как передовому охотнику, обязаны дать пороху и дроби в кредит». Все опять заговорили, что это добыча принадлежит тебе, и секретарь был ужасно доволен, что среди молодежи есть такие всесторонние таланты. А я тоже подумала, что раньше даже не замечала, какой ты молодец…

Дардаке спросил:

— Неужели секретарь не похвалил тебя за то, что ты ходила в горы с малышами и этим помогала взрослым?

— Мне за это подарили косынку, — сказала Зейна.

Дардаке подумал и сказал:

— Давай вместе подадим заявление в комсомол. Тебе когда исполнится четырнадцать лет?

— Исполнилось как раз сегодня, — сказала девочка.

— А мне будет только в декабре.

— Мама сказала, что у тебя шея, как у юноши.

— Пойдем домой, — сказал он. — Как бы о нас не подумали плохо.

— Пойдем, — сказала она и совершенно неожиданно прибавила: — Знаешь, Дардаш, я до сих пор не могу забыть город Фрунзе. Хоть тут, в горах, и очень хорошо, но мама мечтает вернуться на свою швейную фабрику, а я обязательно поступлю в педагогический институт.

— А я хочу быть трактористом, — ответил Дардаке. — Или комбайнером.

— А может быть, ты еще передумаешь?

— Не знаю, не знаю…

Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны.

Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой.

Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, как тихая музыка. Иногда звучал детский смех.

В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.

С середины ноября хмурое небо, нависшее над Джумгалом, сеяло и сеяло почти беспрестанно и днем и ночью белые хлопья снега. И кыштак и окружающие горы — все стало белым-бело. Даже тропки, протоптанные людьми между домов, в правление колхоза, к кооперативной лавке и к школе, были ничуть не темнее сугробов, что лежали по сторонам. Только потому и видны были тропки, что слегка поблескивали в свете дня. Шоссейная дорога, прорезывающая кыштак, и та лежала белая, как бинт. Низенькие, беленные известью домики, заваленные снегом, напоминали гряду снежных холмов. Труб давно не было видно, дымы очагов подымались из черных воронок в снегу, окошки подслеповато щурились из-под снежных козырьков. Чернели одни лишь тополя; высокие и разлапистые, они тянули во все стороны свои заиндевевшие, застекленные льдом ветви, показывая дальнему путнику, что здесь, под снегом, притаилось поселение людей.

Но как же все повеселело с января, когда очистилось небо, засветило солнце и установились крепкие морозы! Празднично засверкали стекла домов, заалели щеки ребят, да и взрослым людям мороз нарумянил лица, побелил брови и ресницы, заставил всех быстро ходить, бодро. И заиграло, зазвенело все вокруг. Сухой, прозрачный воздух разносил звон молотков кузницы, ржание лошадей, скрип шагов каждого живого существа. А как расшумелись воробьи! В пасмурные дни где-то прятались, появлялись только в одиночку, а с солнцем собрались в стайки, будто озорные мальчишки, и подняли трезвон, крик. Бурная речка Джумгал успокоилась, застыла. Школьники размели на ней снег и вот носятся по сверкающей глади. Кто на коньках, а кто и так — разгонится и катит, подбивая под ноги счастливчиков конькобежцев. Да, еще не у всех есть коньки, только вот теперь, на третий год после войны, стали их продавать в сельпо. И не каждый может купить. Сколько прорех! На что ни поглядишь — все нужно, всего нехватка…

У подножия холма, в верхнем конце кыштака Каирмá, растет особое какое-то дерево. Черноствольное и пушистое, с длинными гибкими ветвями. На удивление проезжим, не знакомым с этими местами людям, оно и зимой покрыто цветами. Не лежит на нем снег, и земля вокруг него черна, а кое-где пробивается в круге дерева свежая, ярко-зеленая травка. И чем морознее день, тем заметнее окутывает все это место прозрачный легкий пар.

Что за чудо такое? Раньше и правда считали это место не только чудесным, но и священным. Издалека приходили паломники, муллы жгли тут свечи и читали проповеди. То и дело раздавался предсмертный хрип зарезанного жертвенного барашка. А потом падали на колени и, скрючившись в молитве, просили о чем-то бога паломники. Между тем священное дерево — всего лишь плакучая ива, только очень разросшаяся. Видно, полезна ей вода вечного источника Карá-Су, что бьет из-под ее корней и летом и зимой. Да, вырывается прямо из-под дерева, но не подмывает его и не гноит, а питает и поддерживает. Как глубокая кипящая чаша этот источник. И вода его, закрытая тенью дерева, кажется аспидно-черной. Но стоит в ладони или пиале поднять ее к свету — сразу становится искристой и прозрачной. И по вкусу она лучше всякой другой воды — летом холодна до того, что ломит зубы, а зимой приятно теплая.