— Вот, — торжественно подал он её Нарчуку, который с нескрываемым недоверием следил за манипуляциями Данилы в кармане. — Других лакомств у меня теперь нет.

— При такой закуси недолго и спиться, — сказал на это Нарчук.

— Ну, обо мне ты не заботься, но ежели себя имеешь в виду, то… Словом, я теперь далеко не загадываю.

— А напрасно.

Нарчук сел на корягу, поставил рядом ковш, накрытый ломтём хлеба, луковицу зажал в ладони.

Афонченко между тем почему-то вдруг помрачнел, словно это командирово «напрасно» ударило его и задело за живое. Перемена в нем совершилась резкая. Он и на корягу рядом с Нарчуком не садился, но и не мог стоять неподвижно, стал, прихрамывая, кружить у костра, который все струил от себя незаметное со стороны, но жгучее тепло.

Волнения Афонченко, конечно, нельзя было не заметить, хотя Нарчук не догадывался, какая причина вызвала его; командир отряда следил долгим взглядом, как хромает, будто напоказ, вокруг костра его партизан, потом как-то сокрушённо усмехнулся, пожал плечами и решительно поднёс ковш к губам; пил он, стараясь не дышать носом, чтобы не отдавало неприятным запахом, который чаще всего сопутствует самодельному дурнопьяну, и зря: лесник Абабурка умел гнать самогон чисто, как и надлежит, если гонишь его из отборного жита, и картошки; самогон оказался холодным, недаром стоял в настывшем шалаше да ещё в жестяном молочном бидоне, а хлеб почему-то был невкусный и даже ломкий, словно выпекался в великий пост и с разными примесями, зато луковица показалась Нарчуку сладкой — недаром Афонченко подносил её с такой торжественностью!

Отпив из ковша и вслед за тем закусив, Нарчук поставил ковш сбоку на корягу; не решился он доесть и хлеб с луковицей, положил с сожалением подле себя. Тепла от выпитого самогона он внутри не ощутил, наоборот, показалось даже, что его прознобило. Но тот привкус, который чувствовал во рту Митрофан Онуфриевич после сна, самогон отбил сразу, и командир отряда подумал скоро, что только ради этого уже стоило сегодня согрешить. И ещё он подумал, что сейчас переведёт дух и снова приложится к ковшу, чтобы заодно уж и согреться.

— Ну что ты закружил, замахал крылами, как тот аист? — наконец спросил он Афонченко, который, не останавливаясь, шагал вокруг костра.

Тот не сразу откликнулся па его голос. Успел ещё раз приложиться к ковшу и тем же порядком закусить, пока Данила Афонченко решился на дальнейший разговор. Но когда он заговорил, то на лице его уже не заметно было и следа недавней мрачности.

— Говоришь, как аист, крыльями машу? — остановился он напротив Нарчука и улыбнулся.

— Ну.

— А потому машу, что неспокойно мне здесь.

— Известно, одному да ещё на опушке леса.

— Ты меня не так понял, — покачал головой Афонченко.

— Так выражайся ясней.

— Вообще в этом лесу неспокойно. Я думаю, всем тут неспокойно. И тебе тоже.

Командир отряда пожал плечами.

— И комиссару небось…

— Но место-то это мы с общего согласия выбирали. В том числе и с твоего.

— Да. Тогда думалось, что это и вправду самый лучший выбор.

— А теперь?

— А теперь я думаю, что это не так. Теперь я думаю, что не зря наши товарищи не любят здесь засиживаться. Хотят скорей задание получить. Это я только теперь понял, когда пожил один в шалаше, беззащитный и бессильный.

— Никак хочешь растрогать и меня? — прищурил глаз Нарчук. — У тебя же, считай, каждую ночь кто-то ночует…

— Ежели бы только в этом было дело, — вздохнул Афонченко.

— А в чем же?

— А вот в чем!…

В ожидании, пока Афонченко начнёт говорить дальше, Нарчук поставил левую ногу на корягу, охватил острое колено руками.

— Я много думал теперь о нашем положении. Благо, никто не мешает. Во всяком случае, днём. Дак вот, вспомнилась одна сказка. Про зайцев.

— Ну-ну. Давай свою сказку. Послушаем. — Нарчук снова усмехнулся. Выпитый самогон все-таки встряхнул его: в голове, правда, не прояснилось, однако уже не мозжило, как до сих пор, тело, а главное, воцарилась некая успокоенность, или лучше сказать — уют в душе.

— Я расскажу, а ты пораздумай на досуге, что к Чему. Сказки всегда человеку ума прибавляли. Может, и эта пользу принесёт. Жил да был в лесу самоотверженный заяц. И вот однажды он перед волком провинился. Ну, в чем провинился, этого никто не ведает. Может, в том, что в одном лесу вместе с волком оказался. А может, вправду замыслил недоброе. Одним словом, попался косой на глаза серому волку. Как на грех, пришлось ему бежать мимо волчьего логова. «Постой-ка!» — кричит ему волк. А заяц не только не выполняет приказа, а ещё больше ходу наддаёт. Разозлился волк, бросился вдогонку. Догнал. Говорит: «За то, что по первому слову не остановился, вот тебе моё решение: съем я тебя, ну а поскольку сейчас я сыт, и волчиха моя наелась до отвала, и запасы у нас немалые, то сиди ты, косой, у этой кочки, жди очереди. Ежели проявишь при этом похвальное смирение, может, я тебя и помилую». Сидит заяц у кочки, не пошевельнётся. Глянет в сторону волчьего логова, а там хозяин ходит. Или того хуже — выйдут волк с волчицей из логова и ну прогуливаться мимо кочки, где вот уже который день сиднем сидит заяц, поглядят на него и о чем-то начнут шептаться; волчица от волчьих слов даже облизывается, а у зайца сердце тем часом — тах-тах-тах-тах… Зато по ночам легче косому. Снится ему, что волк не только простил его, а и чином наградил, и пока заяц выполняет разные поручения, волк к его зайчихе наведывается, конфетки носит. Ну, правда, это всего только сон. Но однажды будит косого бывший его сосед. Говорит: «Что ты все сидишь, не знаешь даже, что вокруг делается? Мотай-ка отсюда!» Самоотверженному зайцу, известно, хочется на волю, но как поглядит в сторону волчьего логова, снова шевельнуться не может, страх обуял. «Не могу, — говорит соседу, — волк рассердится». — «Ну, как знаешь, — удивляется гость, — а я убегу». А наш заяц как начал его упрашивать: «Останься и ты тут, у кочки, а то волк поинтересуется, кто прибегал да чего хотел, может в заговоре нас обвинить…»

— И что, второй заяц сел у кочки? — смеясь, спросил у Афонченко командир отряда.

— А что ему оставалось делать, как не посочувствовать соседу?

— Правда, интересна твоя сказочка. Но чем же все это кончилось?

— Обыкновенно. Появляется перед косоглазыми на другой день волк и говорит: «Вижу, вам можно доверять. Поэтому сидите тихо до поры до времени, а потом я вас — ха-ха-ха, может, и помилую».

— Ну и что?

— А то, что мне последнее время так и кажется: логово волчье в Бабиновичах, а мы тут, в этих Цыкунах, как зайцы. Только наблюдаем за волком через окуляр артиллерийской буссоли да хвосты поджимаем. И волки сыты, и зайцы целы. А тем временем обстановка все больше и больше усложняется. Теперь семьи вот… И полицейские угрозы…

— Ничего, как-нибудь выпутаемся и из этой беды, Да— > пила. Разрубим и этот узел.

— Очень много чего-то у нас узлов, и все надо либо развязывать, либо разрубать. Сплошные узлы.

— На то и борьба.

— Ну, до борьбы нам ещё далеко… Словом, до настоящей борьбы у нас, кажется, дело пока не дошло. А вот помех разных, которые затрудняют борьбу, мешают ей, уже хватает. И ещё неизвестно, сумеем ли мы привести все в нужное равновесие. Иной раз я готов поверить, что Шашкин был прав, когда…

— Ну-ну, договаривай.

— Я говорю, что Шашкин, может, правильно сделал, что не остался в районе.

— Значит, ты тоже последовал бы его примеру, если бы тогда был в отряде?

Афонченко на это ничего не ответил. Он только снова тронулся с места, стал ходить вокруг костра, но теперь без прежней лихорадочности, спокойно и медленно, словно минуту назад скинул с себя великую тяжесть. Тогда Нарчук усмехнулся, покачал головой.

— Мне думалось, — сказал он через некоторое время, — что с этим у нас давно покончено. А выходит, что нет. Так вот, ни Шашкин, который когда-то увёл за собой часть отряда за линию фронта, ни ты теперь, когда стараешься оправдать его, не правы. И чем скорей ты это поймёшь, тем лучше будет для дела.