— Неплохо, неплохо, — не отрываясь от бумаг, совсем как заправский учитель, отреагировал на чёткость Чубаря командир отряда. — Ну, а теперь глядите сюда, — он подошёл к карте. — Вот где Рославль, а вот где Клинцы. Видите? Как раз между ними вам и предстоит идти за линию фронта. Поэтому не исключена возможность, что придётся иметь дело по дороге с этими двумя группами тайной полевой полиции. Кроме того, в промежутке между этими городами, по нашим данным, размещены части триста пятидесятого охранного полка одной из названных вами дивизий. Например, точно известно, что в Ершичах стоит первый батальон этого полка, а в Суроже — второй. К тому же, в Рославле находится штаб и некоторые части шестьдесят первого полка ландвера двести восемьдесят шестой охранной дивизии. Соображайте сами, какие препятствия могут оказаться на вашем пути. Я уже не говорю о густой сети полевых и местных комендатур на захваченной врагом территории. Кстати, вы запомнили их местонахождение, товарищ Чубарь?

— Кажется, в основном.

— Будем считать, что на первый раз достаточно и этого «в основном». В дальнейшем все равно придётся уточнять. Так вот — полевую и местные комендатуры, которые имеют свои военные и полицейские гарнизоны, тоже необходимо учитывать. Да и про армейские части, что могут встретиться на маршруте, не забывайте. Ну, а насчёт самой линии фронта и сомневаться не приходится. Чтобы проникнуть через неё, щёлку придётся искать особенно тщательно и с большим терпением. Пока об этом можно говорить только в общих словах, потому что насчёт линии фронта у нас сегодня нет никакой ясности. Тем более усложняется ваша задача — провести группу в таких условиях на ту сторону и доставить разведывательные данные, мало сказать, бесценные по содержанию. Персонально за группу приказано отвечать Гусеву, а вам, товарищи, надо тем временем заботиться о главном. Даже когда обстоятельства заставят расстаться с группой, и на такой шаг ради этой вот карты и этих документов надо будет пойти. Конечно, кое-что мы успели уже передать в Центр по рации, но сами видите, сколько тут материала — даже если полдня передавать, всего передать не успеешь. Поэтому остальное мы доверяем вам. Что же касается разработки вашего маршрута в деталях, то тут все в руках начальника штаба. Вскоре вы и займётесь этим. А сейчас — обедать, хотя по времени уже, наверно, полагалось бы полдничать. Кажется, так у вас говорят товарищи белорусы, когда садятся за стол ужинать?

— Так, — улыбнулся Чубарь.

— Видите, как выгодно знать народные обычаи, можно даже на каше сэкономить, — без тени шутки в голосе, но с весёлым лицом сказал Карханов, словно действительно обрадовался своему неожиданному открытию.

Тогда Чубарь объявил, не переставая улыбаться:

— Экономия невелика, если человек два раза на дню обедает. Это ежели сам обед пропустить, тогда и вправду можно кое-что сэкономить. Вот как мы сегодня.

— А-а, все-таки не забыли! — воскликнул Карханов. — Даром что солнца весь день не видать! — И так громко расхохотался, что стало слышно, наверно, даже за стенами мельницы.Потом утих и добавил, кивая на Веткина: — Это начальник штаба виноват, что мы сегодня без обеда остались. Ну, так и быть, зато хорошо пополдничаем. Во всяком случае, с аппетитом. Так?

Поскольку это «так» неизвестно к кому было обращено, никто на него и не ответил. Даже начальник штаба Веткин никак не отреагировал. Однако разговор этот даром не прошёл. Адъютант командира отряда, как всегда, не делая заметных движений, исчез из мельницы и вскоре вернулся с розовощёким и немного стеснительным молодым человеком в военном ватнике.

— Подавать, товарищ командир? — чуть запыхавшись спросил он, поднося руку к фуражке.

— Несите, — разрешил Карханов и сел на какую-то высокую треногу, которая до сих пор валялась в углу. — Что у вас сегодня?

— Крупеник с мясом.

— Ну что ж, суп так суп, абы не клёцки, — оживился Карханов.

— А почему вдруг такое непочтение к клёцкам? — будто разделяя словоохотливость командира, полюбопытствовал Богачёв.

— А кто его знает, — недоуменно пожал плечами Карханов. — Слышал где-то такое присловье, вот и вспомнил. Хотя клёцки — это тоже, наверно, белорусская еда. А, товарищ Шпакевич?

— Не знаю, товарищ командир, — отрываясь от стены, выпрямился застигнутый врасплох Шпакевич, но, подумав некоторое время, рассудил: — Мне всегда казалось, что клёцки едят на всем белом свете.

— Ну да, это… как жареный горох, — почему-то неуверенно отозвался со своего места тоже расположившийся у стоны Веткин. — Помните, как дед один в Жабыках накормил нас горохом? Не знали потом на марше, как дойти, все друг на друга оглядывались, даже шеи заболели.

Должно быть, тот случай остался в памяти каждого, потому что Шпакевич с адъютантом вдруг взорвались хохотом.

— Ничего, Дмитрий Дмитрич, — явно утешая начальника штаба, сказал помрачневший вдруг Карханов, — все это — временное. И клёцки, и жареный горох…

— И даже… жизнь.

— Ну, это как кому повезёт, — блеснул тёмными глазами Карханов, — Главное — не впадать раньше времени в пессимизм. Тем более что сегодня у нас хлопот по самое горло.

Наконец у ларя, с которого во время разговора была убрана карта, появился принесённый стеснительным партизаном немецкий термос, и все, соблюдая очерёдность, стали подходить к нему и молча, будто уклоняясь от дальнейшего разговора, наливать черпаком горячий крупеник в посуду, самую что ни на есть разномастную — от котелка до помятой алюминиевой миски.

За недолгое время нахождения в отряде Карханова Чубарь тоже обзавёлся посудой, без которой в походных условиях не обойтись, и у него в торбе от противогаза побрякивал при толчках о рассыпанные патроны котелок, сделанный из гильзы 152-миллиметровой гаубицы. Правда, дно в котелке оказалось очень тяжёлым, поэтому Чубарь все ждал случая, чтобы раздобыть себе где-нибудь настоящий котелок, лучше всего — немецкий, который удобно носить на боку, но пока ел из этого, самодельного. Он и теперь достал его из торбы, заглянул, повернув к свету, в глубину, дождался, когда Шпакевич передаст ему черпак, и последним налил, вернее, наложил дымящегося крупеника, и, взяв с ларя из общей нарезанной буханки здоровый ломоть крестьянского хлеба, отошёл к стене, сел на прежнее место.

Крупеник был заправлен и благоухал не только мясом, но и всякими приправами, конечно, местными, которые не каждый мог угадать, в термосе он сохранился совсем горячим, будто прямо из котла, даже обжигал нёбо и язык, и есть партизаны не очень торопились, кое-кто даже студил, дуя на ложку. Зато Чубарь в этом деле имел кое-какие навыки — ещё в детской трудовой коммуне, а потом и в каморницкой землемерной школе, где не слишком баловали едой, только бы досталось чего на ужин или на завтрак, он так научился переворачивать языком горячее, что остальные диву давались, мол, до Родьки далеко даже тем штукарям, которые огонь при народе в цирке глотают. Честно признаться, так и Чубарь тогда, в малом возрасте, был не прочь показать свою ловкость в поглощении горячего, благо среди таких же молокососов, как и он сам, всегда находились подстрекатели, которые за зрелище готовы были отдать свою долю, пока однажды повар каморницкой школы, пожилой человек, не напугал его — гляди, хлопец, от горячего в животе всякие страшные болезни заводятся. После этого Родька не то что перестал показывать своё удальство, но как бы приутих, и если и показывал — трудно было отбиться сразу от любопытных, — то уже явно с осторожностью, словно и вправду боялся неизлечимых болезней в животе. Ну, а со временем представления прекратились: началась коллективизация, и Чубарь, не закончив каморницкой школы, пошёл вместе со взрослыми создавать по деревням колхозы. Но опыт остаётся опытом. Недаром же говорят, что у мастера не только руки, но и язык не болит. Во всяком случае, для Чубаря никогда в жизни не составляло проблемы есть суп горячим или подождать, пока остынет, все зависело от момента. Он и теперь, не слишком торопясь, опростал за обедом самодельный котелок крупеника и, облизав старательно ложку, сунул её за тесное голенище правого сапога. Все ещё были заняты едой, и никто не обратил внимания, что Чубарь свой обед закончил первым, а партизан, который принёс на мельницу термос с крупеником, почему-то не предложил ему добавки, хотя она Чубарю была и не нужна, разве что запить крупеник хотелось. Странно, но от долгого и беспрерывного нахождения тут, на мельнице, Чубарю даже в голову не пришло, что мельница стоит на воде, что вода все время тихонько плещется внизу, под досками пола, и через разобранную стену нетрудно достать её котелком, прицепив его на верёвку или на ремень. Откинувшись назад, Чубарь прижался к стене и словно от сильной усталости закрыл глаза. Он не собирался дремать, а тем более засыпать, к тому же вряд ли можно было заснуть в таких условиях; он только хотел расслабиться да посидеть в сторонке от людей, к которым ещё не успел как следует привыкнуть и которые, признаться, пока были для него почти чужими, хотя и относились уже к веремейковскому председателю с полным доверием. Но Чубарь понимал, что доверием этим обязан Шпакевичу. Всему причиной бывший его спутник. Словно ради этого судьба неожиданно свела их возле Беседи наново, теперь уже, считай, на более надёжной почве, потому что второе хождение за линию фронта требовало вместе с тем и возвращения назад. Сидя вот так тихонько у стены и не открывая глаз, Чубарь вскоре смутно уловил, как заговорили негромко о чем-то между собой партизанские командиры. Он не стал прислушиваться к их разговору, да и нельзя было этот разговор расслышать на расстоянии. Но вскоре голоса вообще стали то ли отдаляться от Чубаря, то ли приближаться к нему. Не успев, а вернее, не захотев объяснить себе этого явления, Чубарь заснул, и Шпакевичу через некоторое время пришлось будить его.