— Было это ажио во-о-он когда!…

— Все равно.

Карханов уже смотрел на хозяина с насмешливым вызовом.

— Банду Кутузова в двадцать третьем брали близ Поповой Горы?

— Брал.

— На хуторе?

— Да.

— Ну вот. Я тоже там был.

— В банде?

— Почему это в банде? — не слишком удивился, но пожал плечами Ровнягин. — Мы в ту зиму с плотогонами как раз вертались. Загнали по Беседи плоты в Гомель да и застряли там на всю осень в сплавконторе. Ну и добирались пешком уже в самую непогодь. Это я как теперь помню. На хуторе том собрались на ночлег проситься. Да милиция уже успела убить Кутузова. И атамана, и его подручных. Сдаётся, двух. Так они и сидели, мёртвые, у забора, а фотограф чего-то вертелся возле них с треногой, все водил перед аппаратом рукой. Видать, фотокарточки нужны были.

— Все так, Сидор Корнеич. Мы их публиковали после в «Полесской правде».

— Только милиция на хуторе в своей форме ходила, а ты будто в штатском. Это я тоже помню.

— А я — нет.

— А я — помню. В штатском. Но все равно за главного ты.

— Там нас, главных, много было.

— А все же правда?

— Правда, Сидор Корнеич. Оказывается, я тоже, как сегодня, все помню. Вы вот сказали, и я вспомнил. И убитых бандитов, и вас, плотогонов. Мы даже сперва подумали, что и вы из атамановой шайки. Хотели оружие у вас под кожухами поискать.

— Так обошлось вроде?

— Да, никакого недоразумения тогда, кажется, не возникло. Значит, это были вы?

— И я в том числе.

— С того времени помните меня?

— Выходит, с того.

— Значит, память хорошая.

— Дак что тут особенного?

— Ну, все-таки…

— На память не жалуюсь. Ещё не подводила меня. Довольно один раз на кого-нибудь глянуть, а ещё лучше — в глаза хорошенько посмотреть. На всю жизнь в память западает. Словом, я тебе и теперь скажу, какого цвета очи у тебя, при лампе и не разобрать их как следует. Темно-зеленые у тебя очи, вот какие!

Карханов засмеялся — вправду, глаза у него когда-то были темно-зеленого цвета. Теперь — просто тёмные. Считай, уже без особого оттенка.

— А вот имени твоего не скажу, — все вёл своё Сидор Ровнягин. — Видать, не слышал тогда. Да и что имя? Сегодня оно одно, завтра — другое. Сегодня есть борода, завтра нет. А вот очи, очи, будто зеркало души. Они на всю жизнь. Только радуются или печалятся, да гаснут трохи.

«Когда это было, а человек помнит», — с завистью подумал Карханов.

Признаться, и он часто вспоминал, как брали Кутузова. Это были уже остатки банды — атаман да двое подручных. Операцию разработали и провели вместе новозыбковские, брянские и гомельские чекисты. Тогда-то и было покончено с бандитами, которые очень долго, с самого девятнадцатого года, орудовали в окраинных уездах четырех губерний — Смоленской, Черниговской, Могилевской да Гомельской. Карханов в то время, — а это, и правда, как утверждает Сидор Ровнягин, был двадцать третий год, — уже считался опытным чекистом. Служба в Красной Армии, в которую он пошёл почти юношей, дала ему то, что потом определило направление всей жизни: веру в большевистскую партию, святую преданность делу рабочего класса, в среде которого он родился и вырос в одном из заштатных городков России, верней, в рабочем посёлке… В органы ЧК пришёл он из армейской разведки, направили его сюда ещё во время гражданской войны, когда больше всего, казалось, было дел на фронте. Однако это только казалось так. В отдельных губерниях гуляла контрреволюция. Словно грибы по осени объявлялись откуда-то всяческие банды — налётные, перелётные, залётные, постоянные, засадные и прочие. Одной из них и была банда атамана Кутузова, та самая, что когда-то грабила в Забеседье еврейские местечки. Но в двадцать третьем она уже не выглядела такой лихой, какой довелось видеть её Денису Зазыбе в Белынковичах. Тогда это был конный отряд, а Кутузов выдавал себя за «народного атамана», который, мол, не даёт в обиду трудящееся крестьянство, защищает его и от «красных», и от «белых». К двадцать третьему году от сотни атамановых сабель, что когда-то потрошили евреев, осталось, как говорится, всего ничего, а сам атаман превратился в сторожкого зверя, в которого уже не один раз стреляли и который хоть и скрывается в логове, но ещё наводит ужас на окрестные стада. Держаться так долго на плаву помогали Кутузову события, которые разворачивались поблизости — то вдруг откуда-то объявится в Гомельской губернии «разбитое» войско Булак-Балаховича, и тогда Кутузов кидается в ту сторону, чтобы продлить своё существование, то внезапно, когда уж кажется, никакого шанса не осталось у великой шайки, донесутся слухи об авантюре бывшего экспроприатора, эсеровца Антонова в Тамбовской губернии, и Кутузов со своим отрядом мчится туда, но не успевает: слишком велико расстояние от Клинцовского уезда до того же Козловского либо Моршанского, где происходят главные дела. Кутузову со своей бандой удаётся добраться только до Воронежской губернии, где к тому времени в районе Урюпинска под ударами Красной Армии и войск Всероссийской чрезвычайной комиссии издыхала в агонии так называемая «первая повстанческая армия», которая не смогла удержаться на Дону… Между тем банда Кутузова неприметно уменьшалась в количестве; гражданская война кончилась, социально-политическая обстановка напрочь переменилась (особенно сказывалась замена продразвёрстки на продналог), и пополнение банды новыми участниками не происходило, а старые «побратимы» то гибли в стычках — случайных, так как Кутузов обычно не лез на рожон, то воровски изменяли своему атаману, чтобы как-нибудь спастись от смерти и пристроиться к советской жизни, которая при награбленном-то золоте, казалось, сулила предприимчивым дельцам неограниченные возможности. Кто знает, может, кому-нибудь из банды Кутузова и впрямь повезло изловить жар-птицу за хвост, стать легальным миллионером, однако чекистам, которые все время держали неуловимую банду Кутузова «на мушке», в декабре двадцать третьего года стало известно, что атаман с двумя последними «побратимами» наконец спешился и начал, согласно новой тактике, искать пристанища по хуторам, где у него, конечное дело, были надёжные люди. Через полмесяца с Кутузовым и его подручными было покончено. И вот об этом случае, если можно назвать случаем перестрелку, что продолжалась чуть ли не полдня, и напомнил теперь Карханову Сидор Ровнягин из Кулигаевки.

— Ваша правда, Сидор Корнеич, — сказал Карханов, — и имя можно поменять, и бороду отрастить. А глаз от людей не спрячешь. Хотя, конечно, мне в голову не приходило, что именно мои глаза кому-то так в память врезались.

— Да вы того… не верьте всерьёз, — заёрзал на скамье Сидор Ровнягин. — Я это вспомнил потому, что однажды уже встречались.

Не иначе хозяин подумал, что собеседник его чем-то раздосадован и не хочет слушать о прошлом. Но напрасно.

— Наоборот, Сидор Корнеич, — подхватил тут же Карханов, — это хорошо, что мы с вами давние знакомые. Между знакомыми и разговор будет короче. Вы же, наверно, догадываетесь, что я пришёл к вам не только кашу есть.

— Да уж…

— Дело к вам есть, Сидор Корнеич. Ну, а поскольку вы обо мне, считай, главное уже знаете, то скажу прямо — мне тоже кое-что о вас известно.

— Диво ли. Чубарь мог рассказать. Мы тут все будто на ладони. Не тот расскажет, так другой, только хорошенько расспроси. Но откуль он взялся, Чубарь? У нас говорили, ушёл на фронт, а тут вдруг получается, что в партизанах оказался. — Ровнягин вскинул глаза на командира отряда, спросил: — Мы вот сколько уже сидим с вами, говорим, а я тоже не знаю — откуда вы? Ну, партизаны… Если, конечно, не секрет?…

— Из Москвы.

— Из самой Москвы?

— Да. — А у нас тут болтают, будто немец уж не в самой ли Москве. Ленинград обложил и кМоскве подступился.

— Подступаться можно долго, да так и не подступиться. — Карханов с усилием разогнал погустевшие морщины на высоком лбу.

— И то правда, — согласился Ровнягин. — Но меня удивляет вот что. Хоть, конечно, с одного боку, то обстоятельство, что Москва посылает к нам людей…