Обо всем этом ребята нынче рассуждают запросто, и парни и девушки, и так рано развеивается тайна, но с ним было иначе… И вот… вот совсем не так. Наверно, не надо жалеть, ведь это было, и он знает теперь, что это такое, но оно было и последним предостережением ему в этом мире. Идя по этому пути, можно зайти очень далеко. Ведь что-то же есть выше… Нет, выше самой любви, наверно, нет ничего, но только когда она настоящая. И на страже ее люди поставили честь и совесть. О которых он думал не раз, особенно последнее время, после того как ими пренебрег самый близкий ему человек — отец. Он тяжко обокрал Валерия и отнял не коттедж, не машину, а другое, спрятанное в самой середине мира. И пока течет по жилам пускай и больная кровь, он должен исполнять все законы жизни.
Вторую неделю Лина не встречала Валерия. Но, даже не видя его, жила в особой уверенности, в радости, исходящих как бы из нее самой. Казалось, что-то открылось ей, словно и мир стал другим, изменился, засветился, острей запахли сосновые почки и прозрачней стал лес и лучше, сердечней стали люди. И она тоже стала лучше, она могла бы отдать себя миру, людям, о, как бы ей хотелось сделать всех счастливыми! Принести себя в жертву! Она и раньше готова была посвятить себя… но чему? — не знала, а теперь сожгла бы себя, без колебаний, ради счастья одного-единственного человека… Конечно, сгорать и умирать ей не хотелось, ей просто очень легко работалось. Она способна была засеять синим цветом льна всю землю, ее любви хватило бы на это. Лина знала, что не сможет жить без Валерия. Такого раньше не могла себе и представить. Она сеяла лен, а думала про Валерия. Убирала дом и снова думала о нем. Весь день напролет. Как они встретятся. Что скажет она. И потом — что скажет он. И так без конца.
Валерий не появлялся, наверное, была причина. Но понемногу в ее сердце стала закрадываться тревога. И тогда она, свернув работу пораньше, пошла к нему сама.
Валерий сидел у своего «завода», как шутливо называл он винарню, и что-то рисовал. Увидев Лину, дернулся, то ли удивившись, то ли испугавшись, повернул холст к стене и даже загородил. По его лицу скользнула тень, а потом он наклонился и стал вытирать кисть о колоду.
Неожиданно волнуясь, Лина спросила:
— Валерий… у тебя что-то тяжелое на душе?
Он поднял голову. «А что, — подумал, — взять и сказать. Это будет хоть честно». И сразу стал сомневаться, честно ли. Наверно, все-таки да, но что это принесет Лине? Лучше, если она подумает, что он больше не любит ее. А может, сказать ей позже, догадывался: сейчас нельзя. Она летела к нему как птица, а он ударит, словно браконьер из-за куста. Такая правда ничего не стоит. Это уж точно. Вообще он многое стал понимать в последнее время. Испытывая жизнь на вкус, на ощупь, познавая и ее сладость, и горечь, безошибочно угадывал истину. Недаром люди, которым осталось тянуть недолго, и особенно те, кто знает об этом, догадывается или хотя бы неясно предчувствует, загораются новой силой, иногда недоброй, разрушительной, а чаще — творческой, успевают за короткое время столько, что в обычных обстоятельствах не сделали бы и за десятилетия.
Валерий особенно тонко оценил этот момент и даже место, где происходил разговор. Это было грешное место, где чистый сок земли перебраживает в вино, которое переворачивает, переменяет все в людях. Такая углубленность в мир, в свою душу не пугала и не удивляла Валерия. Он как бы проникал во все вокруг мыслью, каждый раз ища и находя единственно справедливое решение.
И еще Валерий подумал, что если бы не болезнь, он бы, может, и не понял этого. И нервничал бы из-за Лининых капризов, из-за ее категоричности. И не нашел бы нужных слов. Они были совсем близко, под сердцем, теперь бы он сумел их сказать! «Милая, любимая!» — И она поняла бы, как они сказаны. Поздно! Нужно говорить совсем другие слова, холодные и тяжелые, которые потом станут спасением для нее. Потому что он ее любил, он должен был их сказать.
И он говорил, мол, пусть она простит его, но ему сейчас некогда ходить в клуб — готовится к вступительным экзаменам, и вообще все эти прогулочки — пустая трата времени, вот они разъедутся и проверят себя.
Лина слушала удивленно, ничего не понимая, ее не так обижало явное пренебрежение ее любовью, как то, в каких выражениях он говорил о самой любви. Словно вычитывал из чужой и очень плохой книги. Она пыталась добраться до смысла, до истины, но Валерий прятался за всякими «наверно», «может быть», «не знаю», и Лина ничего не соображала. А потом по тропинке прошла Рая, поздоровалась с ней (с ним, верно, уже виделась) и несколько раз оглянулась. И на Лину словно наплыла черная тень. Ей стало холодно, горько и обидно. В это время приехали мужики с пустыми бочками, и она ушла, унося в душе смятение и боль.
Ночью Лине приснился пожар. Горел незнакомый старый и темный дом, над ним метались испуганные голуби, и ветер скручивал свитком пылающую кровлю. Пожара никто не гасил, возле дома бегали они с Валерием, он рвался в огонь, а она не пускала. «Горит уже три дня, — сказал Валерий. — Я должен пойти туда».
Валерий все-таки вырвался и пропал в белых клубах дыма. И уже не вышел оттуда. Лина проснулась от своего крика, видение было таким ярким, таким реальным, что долго не исчезало из глаз. В темноте светились контуры дома и валил белый дым. Этот сон долго еще потом ошеломлял ее. Особенно этим: «Он горит уже три дня…» Три дня назад Валерий узнал, что он болен.
Грудь сжимало тоской. Не только от болезни, но и потому, что для него не было места на земле, постоянного места, маленького, с которого можно ощущать родным весь мир. Он родился в одном городе, рос в другом, мотался по свету, а кончать свои дни должен тут, в селе, где прошло детство матери, которое было ему чужим, как чужие все детства, кроме собственного. И не было у него человека, которому он мог пожаловаться или хотя бы накричать на него. Как и раньше, заходила Рая. Он сказал, или даже не сказал, а дал ей понять, что та ночь была случайной, и она сразу же смирилась с этим. Сидела молча, тихо улыбалась. Ничего не требовала, ничем не корила. Казалось, ее и не одолевала жажда любви, хотя в это трудно было поверить. Казалось, она живет, как живется, не очень-то доискиваясь сути. Все должно идти, как оно идет. Что-то похожее он видел и в Лине. Только на другом эмоциональном уровне. Рая — растение погожего дня. Лина — бурного. Лина вечно жаждет, порывается, и порывается сердцем, а не разумом. Валерий понимал это. Естественней, осмысленной жизнью по большей части живут старики — Сисерка, дед Шевелий, к которому он теперь направлялся. Они натуральны даже в своих чудачествах.
Он не знал, зачем идет к деду Шевелию. Просто убегал от себя, искал спасения в беседе со старым человеком.
Дед как раз принимал посетителя К нему приходили из далеких сел и хуторов, и он вел себя как колдун, хотя и не был колдуном. Шли расспросить про свое село, свой край, а порой и родовое древо, дед никогда не приглашал ходоков в хату, только спрашивал пришельца, откуда и кто такой, просил подождать во дворе, а сам исчезал за старыми, с медным замком, дверями. Через некоторое время выходил и рассказывал посетителю про его село или хутор, а иногда указывал и происхождение — из казаков или гречкосеев, в какой сотне служили предки и в каких боях принимали участие. Все в селе знали, что Шевелий не выдумывает, а вычитывает из книг: подсмотрели в окно, как он вытаскивал их из ящичка в сундуке. О книжках ходили удивительные слухи, но дед упорно их никому не показывал. Корона чудодея треснула на Шевелии недавно — после того, как вышла многотомная «История городов и сел Украины». Учительница истории Катерина Юхимовна говорила, что Шевелий вычитывает свои, тайны из книги Похилевича «Сказание о населенных пунктах Киевской губернии», а кроме того, имеет печатные реестры. Дед ее версии не опровергал, и хотя корона на нем и пощербилась, к нему шли, как и раньше, и верили его рассказам больше, чем новенькой «Истории городов и сел», — факты из обоих источников были почти одинаковыми, но Шевелий их подавал так, словно бы сам жил в те далекие годы и видел все своими глазами. За исторические сведения денег Шевелий никогда не брал.
