— Сыпанул ты сегодня кое-кому жару за голенище, — говорила она, пока он разыскивал ключ и разогревал мотор. — А я этого от тебя и ожидала.

— С чего бы? — чуть недовольно спросил он.

— Наслышалась уже про тебя. Неслух, своевольник.

— И вообще мужик «с приветом»? — подхватил он.

— Вот и сегодня Куница поминал тебя. Пророчил неурожай на осень, полный крах.

— Поминал? — удивился он. — А я и не слышал.

И чуть покраснел: когда выступал Куница, он весь был в воспоминаниях. Хорошо, видно, задурила она ему голову, даже не услышал речи начальника райсельхозуправления.

— Доживем до осени — увидим. Так куда тебя везти?

— Как куда? — удивилась она. — В Сулак. А дальше уж я как-нибудь доберусь сама.

— Куда дальше?

— В Широкую Печь. Я там агрономом. Думала, знаешь.

— Не знал…

— Конечно, откуда знать всех агрономчиков захваленному председателю. Хоть мы и соседи.

Они уже ехали. Он подумал о присоединении Широкой Печи к Сулаку. И подумал как-то по-особенному нерадостно.

— А ты давно в Широкой Печи? — И повернул на центральную улицу города.

— Полгода. А до этого год работала в Коропском районе.

— Не понимаю, — выпустил он на мгновение руль и развел руками. — У тебя же муж доктор наук. И ты, кажется, что-то где-то преподавала.

— Бросила я его… Или он меня, — добавила она торопливо. — Увалень, скупердяй, зануда. Заел мою жизнь. А работала я не в учебном, а в научно-исследовательском агрономическом институте. Лаборанткой.

— А дети? — все с чем-то не соглашался он.

— Что дети… Женились.

— Твои хлопцы женились?

— А что же ты думал? Я же рано вышла… И они… ранние… Поприводили невесток. Каких-то ленивых… И сыновья такие же. Все чтобы на дармовщину. Пляшут, поют, выпивают — весь дом вверх дном. Ну… пошла в облсельхозотдел, говорю, дайте работу поближе к бывшему дому. Чего-то потянуло в родные края. Сначала не было места, временно послали в Коропский район.

Он слушал Лиду и снова не мог соединить в голове и в сердце ее — ту, бывшую, и теперешнюю. Что-то его раздражало в ней, вызывало резкий протест…

— А ты… того, не забыла агрономии? Лет пятнадцать с ней дела не имела.

— Что-то же я делала в исследовательском институте? Ездила и по колхозам. Да что ты мне допрос учиняешь? Может, на предмет объединения?

— Ну, брось ты… — несколько смутился он. Но отметил мысленно, что и тут могут возникнуть осложнения.

Некоторое время ехали молча. И сама по себе наклюнулась, вспыхнула беседа, которая должна была начаться гораздо раньше.

— Я как-то проезжала через Сулак… Даже на нашу улицу заглянула. И все стало так близко… И жасмин под окном цветет. Хоть уже не тот. Помнишь те четыре дня? — Она вдруг повернулась к нему: — А знаешь, я много раз упрекала себя, что все так получилось. — Она улыбнулась, ее левая бровь слегка надломилась, и Лида сразу стала той Лидочкой, какую он знавал когда-то.

— Ты жалеешь, что все обошлось без греха? — удивленный таким поворотом разговора, такой торопливой откровенностью, пошел он напролом.

— А хотя бы и так. Только ты не думай… так грубо, — как бы извинилась она. — Я сказала в том смысле, что и наши жизни пошли бы не по той борозде. По крайности, моя.

Ему против воли стало ее жалко, захотелось успокоить, но не знал, как и чем.

— Своей судьбы наперед не угадаешь.

Он прикинул и не мог представить: как бы сложилась с Лидой его жизнь? И мозолили ему глаза ее колени, высоко поднятые, обтянутые тугими чулками, выставленные словно напоказ. Хоть и знал, что в машине женские колени всегда на виду — сиденья-то проваливаются, — и знал также, что не могла она, да еще в такой момент, так примитивно показывать свои ноги. Однако это раздражало, а мысль искала утешения для нее, и он сказал, как потом оказалось, совсем некстати:

— А у меня до сих пор сохранилось твое письмо. Где ты спрашивала, выходить ли тебе замуж.

— Взял бы да послал мужу. Сломал бы все с самого начала.

Минут пять назад он проехал поворот на Сулак и в небольшом сельце Трофимовках повернул на Широкую Печь. Он знал, что до Широкой Печи этой весенней порой легче доехать через Сулак, но не хотелось, чтобы его видели с чужой женщиной, да еще с агрономом из села, с которым они должны были объединяться; позже эта поездка была бы обычной, рабочей, а сейчас ее могли истолковать в любую сторону; он подозревал, что Лида угадала и эти его мысли, и снова завелся. Смотрел на поле, предчувствие какого-то близкого перелома — буйства весны — щемило грудь и почему-то вызывало раздражение. Дорога была плохая. Еще пока ехали Трофимовками, машина бежала резво, а потом стала скользить, ее несколько раз заносило, она буксовала и через силу, с ревом пропахивала колесами глинозем, выбираясь на сушь. Он старался пускать одно колесо по гривке прошлогодних бурьянов, а где их не было — по крайним рядкам озимых, и болел душой, потому что сам не раз ругал шоферню за помятые всходы. Если бы получше знал поля «Зари», может, отыскал бы посуше и поровней местечки, а так пробирался по разбитой и раскисшей дороге. Наконец увидел, что дальше проехать не сможет, остановил машину. До села было рукой подать, но впереди блестела залитая весенней водой колдобина, и дорога ныряла прямо под воду. Некоторое время Лида не выходила из машины. «И это все? — издевательски спрашивали ее глаза. — Не можешь довезти до села?» Потом медленно открыла дверцу и ступила резиновыми красными сапожками на обочину. Он вышел из машины тоже. Прямо перед ним раскинулось в лощине полесское село, взбираясь двумя длинными улицами на песчаные, поросшие сосняком холмы к Десне, которой не было видно. По правую руку темнел сосновый бор, к нему сбегало волнами поле озимых. Жито стояло зеленое — полосами; там, где пашню окропила аммиачная вода, даже ярко-зеленое, по овражкам желтее, вдалеке виднелась старая скирда, а на ней торчал аист. Была ранняя, продутая ветрами весна… а в вышине уже тянули свои серебряные, еще холодные струны жаворонки, и прошивали чистый простор короткими, нервными очередями дергачи. Дергачи в хлебах — это удивило его. Небось облюбовали залитые водой лощинки. У самого леса кружились чайки и какие-то большие птицы, похоже, утки — там было болотце. В том месте, где остановилась машина, поле от дороги отрезала канава, в ней стояла вода, а в воде росли лозы, тугие почки на них распускались маленькими клейкими листочками.

— Хорошо, — сказала она.

Он промолчал. Он думал о том, что озимые неплохи, но посеяны неровно, а в низинах вымокнут вовсе — не надо было их там сеять, — что гниет нарушенная скирда и гребля через болотце напрочь разрушена. «Менять надо все, капитально менять».

В этот момент что-то невидимое, быстрое побежало хлебами наискось к лесу. За ним другое, третье — ветер, что поднялся вдруг, гнал зеленые волны, одинокая птаха над дорогой из всех сил боролась против встречных потоков, а они сносили ее. Этот внезапный перелом в природе как бы нарушил что-то и в нем самом.

— Прости, Лидия Петровна, трохи не довез. У тебя сапоги резиновые, а тут недалеко, — грубовато объявил Грек, блуждая взглядом по полям.

— Такой теперь мир стал, — неопределенно усмехнулась она. И в усмешке мелькнула ирония. Махнула рукой, пошла по горбочку канавы к селу.

Разворачиваться было трудно, он тыкался передними колесами «Волги» в насыпь канавы, задними месил грязь и еще долго видел Лидину фигуру в светло-сером пальто, каком-то чужом, случайном на фоне зеленых хлебов.

Наконец-то развернулся и поехал обратно.

Не шла из мыслей черная скирда и хозяйство Широкой Печи, он его немного знал — соседи ведь, — но что-то ему мешало, и он снова вернулся к разговору с Лидой. В машине остался запах ее духов, и это опять-таки выводило из равновесия. Эта, теперешняя Лида тоже вышла из машины неразгаданной. Что-то в ней было наигранное, ненатуральное, а что — понять не мог. И все в эту минуту перемешалось в его голове: Лидин рассказ, мысли про ее новую работу, про объединение, как перемешался в машине запах тонких духов с запахами поля, бензина, его пота, суперфосфата (потерянный кем-то на дороге мешочек путешествовал в багажнике как вещественное доказательство) и даже запах коньяка, пролитого позавчера на сиденье зарубежными гостями — провожал их и пили «посошок», тот, что пьют уже за далеким холмом.