Сегодня у деда Сулейма́на был день получки. Выйдя из конторы управления районного водного хозяйства, он пошёл в продуктовый магазин: пользуясь случаем, хотел закупить провизии, чтобы ещё раз не приезжать потом в райцентр. Хвост очереди в бакалейный отдел тянулся через весь магазин. Покачав головой, Сулейман-бобо [2] повернул к выходу, но его остановил мальчишка в соломенной шляпе.

— Дедушка, встаньте на моё место, — сказал он тихонько, но настойчиво, потянув его за рукав якта́ка — длинной, навыпуск рубахи без ворота.

— Да что ты, сынок, — сказал Сулейман-бобо, бросив смущённый взгляд на очередь. — Люди ждут, а я…

— Так я ведь вам свою очередь уступаю… Мне не к спеху, постою ещё, — сказал мальчик, отходя в конец очереди.

— Вставайте, дедушка, вставайте, — раздались подбадривающие голоса.

— Спасибо, дети мои, спасибо, сынок! — сказал бобо, робко втискиваясь в очередь, на место мальчика в соломенной шляпе. Сулейман-бобо не любил считать себя немощным старцем, да и не был он таким, но почёт и уважение, оказанные ему людьми в очереди, были приятны.

Старик купил пачек двадцать зелёного чая, два килограмма колотого сахара, кулёк леденцов «Новва́т», связку румяных бубликов, уложил их в ситцевый мешочек и пошёл к выходу. В конце очереди, терпеливо прислонившись к прилавку, стоял мальчик в соломенной шляпе. Проходя мимо, дед ласково погладил его плечо.

— Дай бог здоровья родителям, вырастившим такого сына! — И чтобы более не смущать мальчика, поспешно зашагал прочь.

Ещё бобо заглянул в мясную лавку: купил два килограмма баранины, кило курдючного сала — для плова. Теперь можно идти домой. Только очень хотелось пить. А жажду дед мог утолить только крепким зелёным чаем. Других напитков он не признавал. Поэтому Сулейман-бобо поспешил, придерживаясь тенистой стороны улицы, к чайхане́, которая располагалась как раз по пути…

На широкой деревянной кровати — сури́, застланной шёлковым тюфяком, сидел, сгорбившись, точно замёрзший ворон, пожилой благообразный старец с пышной чалмо́й вокруг головы. Он полулежал на горке зелёных бархатных подушек, поджав под себя ноги в и́чигах. Сулейман-бобо хотел прошмыгнуть мимо, в глубь чайханы, где было тенистее, а значит и прохладнее, но старец окликнул его дребезжащим голоском:

— Эй, Сулейман-бай, милости прошу на пиалу чая! Садитесь ко мне, что вы вечно прячетесь?!

Бобо медленно направился к нему. Но именно этого-то он и не хотел; сидеть вместе с этим человечком, слушать его нытьё, поддакивать ему. Положив мешочек на край сури, Сулейман-ата[3] церемонно поздоровался со старцем за руку. Несмотря на жару, на нём был тяжёлый халат — чапан.

— Садитесь, Сулейман-бай! — пригласил старик, наливая в пиалу янтарного цвета чай. Бобо с ногами забрался на сури, принял чай, потом развязал свой ситцевый мешочек, высыпал на поднос, на котором стоял одинокий пузатый красный чайник, десятка два сушек, горстку леденцов.

— Угощайтесь, мулла. — Бобо с хрустом стал есть сушку.

Старец с изумлением наблюдал за тем, как он ест эти сушки, даже не размочив их в чае. Потом вдруг спросил:

— Сколько вам лет, Сулейман-бай?

Бобо некоторое время молчал, шевеля губами, точно вычислял про себя свой возраст.

— Кажется, уже за седьмой десяток перевалил. А что?

— Я много моложе вас, Сулейман-бай, — произнёс старец с какой-то непонятной обидой, — а посмотрите, сколько зубов у меня осталось, вот, глядите, а-а-а!..

Он широко раскрыл рот и приблизился вплотную к Сулейману-бобо. Тому волей-неволей пришлось заглянуть в рот собеседника. В нём было всего четыре сломанных, полусгнивших, жёлтых зуба.

— М-да, небогато, — сказал он удручённо. Потом улыбнулся в усы и добавил: — Если верно, что у человека тридцать два зуба, то все тридцать два у меня целёхоньки. И не помню, чтобы они когда-нибудь болели.

— Признайтесь, Сулейман-бай, вам, наверное, ведом какой-нибудь секрет, как беречь зубы? — заговорщицки придвинулся старец к бобо. — Почему ваш рот полон здоровых зубов, а у меня — всего четыре, и те больны?

Сулейман-ата пожал плечами:

— Не знаю. Но думаю, что с малолетства и за всю жизнь вы съели слишком много сладкого, может, и не одну арбу.

— Ну, было дело. А вы, вы разве не ели сладостей?

— Приходилось, как же иначе, мулла-ака? [4] Только сладостями, что доставались нам из вашего сада — кислыми яблоками и неспелым урюком не больно-то можно было испортить зубы.

Старичок опустил голову:

— На всё воля аллаха, Сулейман-бай. Такие были времена.

Наступило неловкое молчание. Сулейман-ата решил разрядить атмосферу:

— Да о чём говорить, что было — то быльём поросло. Ваш отец был богачом, а мы — дети «голопузых», как говорили тогда…

Помолчали.

Старец отпил из пиалы несколько глотков чая, потом сказал задумчиво:

— Конечно, мы с вами теперь, Сулейман-бай, не молодеем, а наоборот, стареем. С каждым днём годы всё больше и больше дают о себе знать. У меня, например, в последнее время сильно пошаливает желудок.

— Коли так, надо перейти на диету, — осторожно заметил Сулейман-бобо.

— Да какое там! — устало махнул рукой старец. — Каждый день по нескольку свадеб и не меньше похорон. Что на свадьбе? Сначала чай со сдобными лепёшками, самса́, всякие сладости, фрукты. Потом — шурпа́ из парной баранины, за которой тут же следует плов на курдючном сале. На поминках тоже не хуже, чем на свадьбах. Вот и получается, что никак не удаётся пощадить желудок…

— У каждой палки два конца… — сказал Сулейман-бобо, с трудом скрывая усмешку.

Допив чай, бобо бросил на дастархан [5] двадцать копеек — стоимость двух чайников чая, поднялся с места и, попрощавшись со старцем, вышел на улицу. Мулла дождался, когда бобо свернёт за угол, потом воровато огляделся, ловко подцепил крючковатыми пальцами двадцатикопеечную монету со скатерти и поспешно опустил в нагрудный карман грязного чесучового пиджака. Они с Сулейманом-бобо выпили всего лишь один чайник чая, и за него уже было уплачено самим муллой. Так что теперь он, не сходя с места, заработал гривенник. Тоже дело!

А Сулейман-бобо между тем бодро шагал по пыльной извилистой дороге. Он равнодушно пропустил два попутных грузовика, водители которых пристально вглядывались в него, словно вопрошая: «Не подвезти ли, дедушка? Ведь солнце печёт да и путь неблизкий!..» Не желал Сулейман-бобо ехать в машине. Он привык пешком. Всю жизнь ходил пешком. Да как! Никому было не догнать его, даже на коне! Друзья старика, седобородые деды, по сей день говорят с восхищением: «Сулейман — что норовистый конь. Только в отличие от коня, понукать не надо».

К полудню бобо дошёл до плотины, смотрителем которой он состоял при районном водном хозяйстве. Плотина эта, в пойме реки Сырдарьи, обеспечивала водой окрестные колхозы. Вода уходила отсюда по широким арыкам, выложенным железобетонными плитами. Плотину и арыки разделяли шлюзы с железными воротцами, открывать или закрывать которые имел право только один человек — Сулейман-бобо. Ключи от замков на шлюзах, надетые на верёвочку, дед всегда носил с собой, привязанными к поясному платку. Замки шлюзов были крепкие, фирменные, но старик всё равно трижды на дню проверял их — вода в Средней Азии на вес золота, особенно в дни полива хлопчатника. Сейчас с водой, конечно, не так трудно, как в былые времена, когда люди враждовали из-за неё, даже убивали друг друга. Но и сейчас нет-нет да сыщется человечек, готовый проехаться за чужой счёт: пропустит на свои поля больше воды, — значит, побыстрее справится с поливом, хлопчатник созреет раньше. Такому до соседних колхозов и дела нет, пусть, мол, выкручиваются сами, как знают. Дед таких не любил и наказывал их строго, гораздо строже, чем злостных браконьеров.