— Врешь!..— сквозь сжатые зубы проговорил Юджин.
Но паровозик собрал остатки своих сил, отчаянно заработал локтями и простучал перед самым радиатором санитарной машины, осыпав ее искрами.
Машинист что-то кричал Юджину, свесившись из будки. Вагоны, подскакивая, тарахтели вслед за паровозом. Черные лимузины подоспели. Один остался позади, другой выбросился на песок невысокой насыпи, как рыба на берег. Он застрял там, и сразу же, открыв дверцы, спрыгнули на желтоватый песок люди в шинелях. На рукавах чернели ромбы с двумя белыми буквами: «СД». Один, весь в черном, подбежал. Юджин увидел его лицо, бескровное лицо человека, который ведет ночную жизнь.
— Документы!
В следующий же миг Юджин выстрелил прямо в это белое лицо и заревел во всю ширь своей груди:
— Вот тебе документы! Вот!
— Огонь! — крикнул Михаил.— Бей по машинам!
Клифтон Честер одним рывком распахнул двери. Десятки пуль изрешетили задний лимузин. Гейнц просунул автомат в боковое окно и полоснул по людям в шинелях. Сразу же раздался ответный залп.
— Гони!..— крикнул Михаил.
Американец рванул рычаг скоростей. Все отплыло, осталось позади: лимузины, серые шинели СД, переезд... Клифтон и пан Дулькевич на прощанье еще раз ударили из автоматов — и горы скрыли беглецов.
— Все целы? — спросил Михаил, взглянув в кузов. Он увидел Клифтона, пана Дулькевича, Риго, Сливку и Пиппо — они сидели на корточках у задних дверей и падали друг на друга от толчков. Дорис прижалась к боковой стене. Гейнц сидел рядом с женой, склонился к ней крутым плечом, смотрел на Михаила, и Дорис тоже смотрела на него.
Во взгляде женщины были отчаянье и немой крик. Взгляд мужчины ничего уже не означал. Гейнц был мертв...
Никто не знал этого, кроме Дорис и Михаила. Юджин гнал машину, партизаны легли у дверей, они были готовы косить из автоматов каждого, кто будет гнаться за ними. А за их спинами, за широкой спиной Юджина, сидел мертвый Гейнц и все клонился и клонился к своей жене, и ей все тяжелее и тяжелее было его поддерживать.
Дорис молчала. Восковая бледность расползалась по лицу Гейнца. Такая же бледность заливала щеки Дорис. У нее были живые глаза, но она, как и Гейнц, ничего не видела. Она не могла кричать, и молчание ее было тяжелее крика.
Дикий ветер бился о машину, падал на шоссе под колеса, плакал, кричал. И под этот крик Михаил дал молчаливую клятву, которую затем он повторит в черном немецком лесу, под чужим белым солнцем, повторит вместе с партизанами-побратимами. Они не оставят жену своего товарища. Дорис пройдет с ними через всю Германию до самых Альп, до того редута, о котором говорил эсэсовец. До редута, где окончится война. Дорис услышит последний выстрел великой войны. Они будут охранять эту женщину, которая несет в себе новую жизнь, от всякой беды на свете.
К МЫШИНЫМ НОРАМ
Двадцать месяцев топталась огромная армия союзников на итальянском «сапоге». Шестьсот дней!..
За это время советские воины полностью освободили свою землю и пол-Европы. За это время на Восточном фронте была уничтожена почти вся фашистская армия вместе с ее «тиграми», «пантерами», «Фердинандами», «панцерфаустами», «панцершреками» и «голиафами». Гитлеровцы бежали. Перед ними был Берлин — последнее, что осталось от Германии. Да еще обещания неистового фюрера «что-то сделать». Что? Этого никто не знал.
Даже в Западной Европе союзники перешли Рейн — наконец-то! — и теперь американские танки мчались на восток, чтобы раньше русских войти в Берлин.
Итальянская армия давно не существовала. Половину этой армии Гитлер бросил в концлагеря, другая половина оказалась среди «лесных людей» — в партизанах. У виконта Александера в Италии было одиннадцать пехотных дивизий, а танков и артиллерии — втрое больше, чем у немцев. Но генерал Александер не спешил.
Шестьсот дней!..
Майор Роупер ничего не понимал. Он тоже сидит в Италии уже шестьсот дней. Шестьсот дней прошло с того времени, когда он забыл свое имя, превратился в человека, которого не было, в выдуманного Интеллидженс сервис коммерсанта Швенда. Это имя стало ненавистно майору Роуперу.
Из Лондона лишь теперь сообщили, что «прогулку» надо продолжить. Никто не знал, что это за прогулка, кроме толстого высокого полковника с холеным, румяным лицом.
Как он сказал тогда: «Собака должна получать еду из рук своего хозяина!» Он ждет, чтобы некто принес и положил ему на стол тоненькую папку с письмами к Муссолини,— как собака приносит охотнику утку. Может, поэтому и не торопится Гарольд Александер? Может, у генерала есть инструкция ждать, полученная под давлением все тех же очень важных лиц, которые послали сюда и его, Роупера?
Бывали минуты, когда Роуперу нравилась его роль. Одного его слова достаточно, чтобы армии союзников ринулись в северные области Италии, форсировали По, за три дня захватили то, что им не удалось завоевать за шестьсот дней.
Время шло. Союзники топтались за По. Муссолини сидел в своем гнезде над озером Гарда и не думал оттуда улетать. Загадочные письма, как и раньше, лежали где-то в личном сейфе дуче. Добраться до них не было никакой возможности. Разве что захватить вместе с дуче. Но тогда захватить Муссолини должна не армия, а он, Роупер. Другого выхода не было.
Играя до конца свою роль, Роупер должен был и дальше разменивать фальшивые фунты на золото и доллары, оставаться Швендом и оберштурмбанфюрером доктором Вендингом, подчиняться шифровкам из Берлина, которые становились все более нервными и бессмысленными.
Последняя шифровка приказывала Швенду быть через три дня в Тироле. Сначала он решил не ехать. Но сообразил: это ведь самый удобный способ исчезнуть из Италии как Швенд и как доктор Вендинг, а затем вернуться в качестве майора Роупера. Партизаны не сегодня-завтра могут захватить его где-нибудь на горном шоссе или даже в замке Лабер. Тогда попробуй докажи им, кто ты и зачем прибыл в Италию.
Роупер сел в «фиат», в большом багажнике которого теперь была установлена коротковолновая радиостанция, и поехал к месту условленной встречи.
Это был один из глухих, забытых перевалов в Тирольских Альпах. Он лежал за поясом туч, на сухом каменистом гребне, лишенном растительности. Ниже плыли серые клочья тумана. Еще ниже — черные кедровые боры, горные потоки, серебристые вагончики канатных дорог, тихие селения, в которых живут горцы. Когда-то, скромным студентом, Роупер побывал и здесь, в Тироле, и на Рейне, и в Баварии. Теперь он возвращался к местам своей молодости.
Неподалеку от перевала его задержала эсэсовская застава. Проверив документы, эсэсовцы крикнули «хайль!», и Швенд — Роупер — Вендинг поехал дальше.
На перевале в глубоких впадинах еще лежал чистый зимний снег. Роупер попробовал представить, какие дикие ветры дуют здесь зимой, какие вьюги окутывают острый гребень, и даже поежился. Засесть вот здесь, на безлюдном перевале, в маленьком тирольском отеле «Времена года», слушать целую зиму нудное завывание метелей, содрогаться от каждого удара ветра в слабые стены, каждый день смотреть на одни и те же лица горничной, двух официанток, толстого повара и безногого моториста — этого Роупер не выдержал бы! Верно, профессия, которую он себе избрал, приучила его к одиночеству, но это одиночество в принятии решений и в действиях. Жизнь разведчика проходит среди людей. Он может пожаловаться лишь на то, что его всегда окружает слишком много народу — больше, чем хотелось бы.
У входа в пустой зал ресторанчика стояли два двухмет-ровых лоботряса с автоматами. А в зале Швенда ждал... Отто Скорцени.
В блестящем, словно из проволоки сплетенном мундире мышиного цвета, с погонами штандартенфюрера на плечах и рыцарским крестом на жилистой смуглой шее, обер-бандит имел такой вид, словно он нарядился для парада на Унтер-ден-Линден. Небрежно кивнув головой, он даже не поднялся из-за столика и показал на стул против себя.
— Мы с вами уже встречались, герр штандартенфюрер,— напомнил ему Швенд.
