— Они лежат и смеются над вами. И характер же у вас! — продолжал свое француз.

— А над той полочкой еще одна,— не слушая его, говорил пан Дулькевич.— До дьябла симпатичная, а на ней шесть солдатских пилоток. Пся кошчь, и под каждой — белая длинная бумажка с молитвой. Пан понимает, что это значит? Там записаны молитвы за упокой Вилли, Лео, Вальтера, Отто, Альберта и Курта. Немец имел шестерых сыновей, и все они полегли на фронтах. Единственное, что от них осталось отцу,— это их пилотки и воспоминание: солдатики говорили отцу, чтобы он встречал их после войны с бутылкой доброго рейнвейна. Пся кошчь, он таки припас каждому по бутылке! И они долго будут лежать там, эти бутылки, если их не разбомбят англичане. Что же касается меня, то Генрих Дулькевич никогда не был осквернителем чужих могил. Там, в подвале,— домашний пантеон, мосье!

— Такие пантеоны сейчас в каждой немецкой семье,— тихо проговорил Гейнц.

...К утру они вышли на перекресток лесных дорог. Неподалеку белела маленькая гостиница с тихим названием «Цур Таубе» («Под голубем»). Когда-то гостиницу, наверно, заполняли мирные странники, которые сходились вечером в тесном зале ресторанчика, до полуночи потягивали густое пиво из высоких глиняных кружок, изредка бросали друг другу традиционное «прозит» и рассказывали то, что рассказывают все, кто пускается в путешествие: о таинственных красавицах и разбойниках, о том, какие чудеса бывают на свете, о ценах на картошку и лучших рецептах кровяных колбас.

Теперь готические буквы, переплетенные на вывеске, как черные лесные корни, напрасно старались убедить прохожего, что беленький домик прячется под крылом мирной птицы. За стенами гостиницы угадывалось другое: топот сапог на гулкой деревянной лестнице, грубые солдатские шутки, ругань, следы ваксы на простынях и запах казармы во всем доме. По шоссе теперь слонялись тысячи людей в мундирах жабьего цвета. Этот цвет царил и внутри гостиницы, хоть и красовалась она снежной белизной своих стен.

Партизаны не отважились войти в гостиницу. Снова осняк, сноба брошенные на снег разлапистые ветки, снова часовой на опушке оберегает покой товарищей.

Первым на дежурство стал Вернер. Перед ним пустынное шоссе и одинокий домик. Там, в домике, идет какая-то своя жизнь, там тишина и тепло. Может быть, даже любовь нашла здесь случайный приют, любовь, которой Юджин так и не успел узнать.

Впереди еще много времени. Можно делать, что хочется. Насвистывать блюзы Луи Армстронга. Любоваться фотографиями своего петуха, затертое изображение которого напоминает головной убор индейского вождя из Нью-Мексико. Танцевать, чтоб не замерзли ноги, или пробовать доплюнуть до первого сучка сосны. Все равно до утра не покажется ни одно живое существо.

Однако американец все свое внимание сосредоточил на двери домика, на низенькой красной двери под вывеской «Отель Цур Таубе». Что-то подсказывало Юджину, что дверь вот-вот откроется, ему даже казалось, что он слышит голоса. Он не мог оторвать взгляда от этой двери: чувствовал, что готовится что-то неожиданное.

И он угадал. Низенькая красная дверь под готической вывеской тихо открылась. С минуту в верхнем проходе не было никого, а потом вдруг вышел оттуда... американец!

Юджин протер глаза. Призрак не исчезал. На пороге отеля «Цур Таубе» торчал самый настоящий «джи-ай» — солдат американской армии в стальном круглом шлеме, в куртке цвета хаки с черным меховым воротником, с полевыми погонами. Солдат был не один. Его провожала женщина в клетчатой широкой юбке и теплом шерстяном платке, наброшенном на плечи. Женщина опиралась на плечо солдата. Она разомлела после сна, жалась от холода и не хотела отпускать от себя здорового, сильного мужчину. Тот обнял ее за плечи, оглянулся, быстро поцеловал в губы и толкнул назад в дверь. Она махнула ему вслед рукой, но американец не оглянулся, быстро сбежал по ступенькам вниз и, насвистывая, пошел по шоссе, воровато озираясь.

Это был американец — Юджин дал бы отрубить себе руку в доказательство такой очевидной истины. Но что же тогда делается на белом свете? Может, Юджин не в Германии, а в Америке? Может, сегодня не декабрь, а весенний «день коротких кальсон», когда все американские парни подшучивают друг над другом? Но нет, теперь не весна, а холодный декабрь. Может, пока они блуждали по лесам, сюда дошла американская армия? Но фронт ведь очень далеко. Даже канонады не слышно по ночам. И немцы последнее время так суетились, словно не американцы хотят наступать, а они сами готовятся отбросить американцев назад к океану.

Американец весело шагал по шоссе, топал новыми ботинками, усмехался, словно после двадцатипятицентового солдатского завтрака, и насвистывал, как насвистывают все американские солдаты. Ему бы еще резинку в рот — и перед вами стопроцентный янки. Но кто же будет жевать резину после такого поцелуя!

Больше Юджин не мог терпеть. Он оставил свой наблюдательный пункт, сбежал к сосне, что росла у самого шоссе, и, когда американец поравнялся с ним, тихо позвал:

— Хэлло! Парень, как ты сюда попал?

Тот испуганно прыгнул в кусты. Но кто же прячется в голые кусты зимой! Юджин, не теряя времени, вышел из своего укрытия.

— Ты что, испугался? — спросил он по-английски.

Увидев эсэсовца, «американец» немного успокоился.

Правда, из кустов не вылез, но лицо его снова приобрело самоуверенное, немного даже нахальное выражение.

— Фу ты черт,— сказал он по-немецки,— а я думал, это кто-нибудь из начальства.

— А я тебе не начальство? — начиная подозревать что-то недоброе, тоже по-немецки проговорил Юджин. Он намекал на свои унтер-офицерские погоны.

— У меня такое начальство знаешь где сидит? — солдат выразительно похлопал себя по штанам.— Я сам был фельдфебелем СС, а теперь вот, видишь...

— Перелицевали в американца?

— Перелицевали. Разве не видишь, доннерветтер?

— И ты говоришь по-английски?

— А что тебе сказать? — уже по-английски спросил бывший эсэсовец.

— Ну, например, что ты — болван.

— Это почему?

— Вырядился в американскую форму и разгуливаешь.

— А какое твое собачье дело?

— А такое, что у нашего отряда специальное задание: вылавливать таких субчиков, как ты, и посылать в гиммельсфарткоманду.^[46]

— За что?

— За разглашение военных тайн!

— Какая же здесь тайна? Просто собрали со всей немецкой армии ребяток, которые знают чуть-чуть по-английски, приехал к нам штандартенфюрер Отто Скорцени и готовит грандиозную диверсию. Ему, видишь ли, мало Муссолини, за которого фюрер объявил Отто народным героем «третьей империи» и из капитана сразу сделал полковником.

— Так, значит, и я мог бы попасть в вашу банду? — засмеялся Юджин.

— А ты знаешь английский?.

— Немного.

— А ну, скажи что-нибудь.

— Ну, я могу сказать, что ты отменно поцеловал эту Деву!

— Плоховато ты говоришь. Акцент слышен. Вряд ли тебя возьмут. И на мускулы не посмотрят. Правда, наше начальство любит таких здоровенных лоботрясов. А это серьезно, что ты вылавливаешь здесь липовых американцев?

— Нет, наша группа выполняет специальное задание. Я просто хотел тебя напугать. Нет сигаретки?

— Как это нет! Самый настоящий американский «Кемел»!

«Американец» достал четырехугольную пачку с оттиснутым сверху рыжим верблюдом.

— Есть даже резинка. Все как у настоящих американцев. Нет только оружия.

— Почему это?

— Никак не могу достать. Какой-то пролаза закупил нам автоматы и пулеметы, но транспорт запаздывает. Отто страшно нервничает. Через несколько дней мы должны идти на акцию, а у парней ни одной пукалки. Сидим в казармах, две тысячи солдат и офицеров, и на всех — одна винтовка у часового возле ворот и еще восьмимиллиметровый пистолет у Скорцени. Он уже где-то добыл. Носит в белой брезентовой кобуре, нацепил прямо на пуп. Задается, зараза!

— Значит, вы воюете с женщинами?

— Стараемся, как можем. Фельдфебель у нас скотина, за каждую ночь отлучки берет двенадцать марок!