При этих словах Дорис быстро подошла к двери и показала на нее рукой:

— Пошел вон отсюда!

Голос у нее был звонкий и властный. Арнульф даже поднялся от неожиданности.

— Слышишь! Немедленно убирайся отсюда!

— Дори...

Гильда подняла голову. Она смотрела то на Дорис, то на Финка.

— Ты хотел выдать моего мужа, теперь пришел, чтобы выдать меня? Вон отсюда, гадина! Я не боюсь тебя! Я только что вышла из гестапо. Меня отпустили! Ты опоздал! Ну!

— Правильно, Дори, — поддержала ее Гильда. — Если у нас нет силы, то у нас еще осталась гордость. Гони отсюда эту сволочь!

— Однако, Дори, — начал было Финк опять, — я совсем не выдавал Гейнца... Наоборот...

— Иди! Слышишь, что я сказала?

В этот вечер, казалось, не будет конца неожиданностям. Щелкнул замок. Входная дверь скрипнула, по коридору прошаркали чьи-то шаги, и на пороге комнаты появился начальник квартала Рекнагель. Злорадство было в его скрипучем голосе:

— Проверка документов. Фельдфебель, оружие на стол. Буду стрелять без предупреждения.

Для Финка это было спасением от позора, поэтому он с радостью достал из кобуры браунинг и положил его на стол.

— Фройляйн Сак, — сказал Рекнагель, заметив взгляд, брошенный Тильдой на браунинг, — предупреждаю вас...

— Может, вы проверите мои документы? — насмешливо спросила его Гильда.

— К сожалению...

— Или посадите в тюрьму? — издевалась она.

— Я бы с превеликим удовольствием сделал это, фройляйн Сак, но, к сожалению, ваше знакомство... Кроме того, великой Германии еще будут нужны красивые женщины, хе-хе-хе!.. Ваши документы, фельдфебель. Сюда, сюда, пожалуйста. Не буду же я ходить к вам...

— А Дорис? Вы посадили ее в тюрьму, хоть она красивее меня! — не отставала Гильда.

— Фрау Корн уже на свободе, слава богу... Мы решили не делать исключений. Все красивые немецкие женщины должны быть на свободе. Черт! Фельдфебель, что это у вас за маршбефель?^[36]Вы едете в расположение самого группенфюрера Кюммеля?

— Как видите, — Арнульф пожал плечами.

Рекнагель почесал голову:

— Но на вас форма вермахта, а не СС...

— Это уже не ваше дело, — весело сказал Финк. Он надеялся хотя бы частично реабилитировать себя перед женщинами, поиздевавшись над этим недалеким защитником порядка и закона.

— А почему вы оказались в этой квартире? — допытывался Рекнагель.

— Это тоже не ваше дело!

— Это мое дело! — заревел начальник квартала. — И я доказал бы тебе, сморчку, что дело это мое, если бы у тебя не было маршбефеля к группенфюреру Кюммелю...

— В этом и все дело,— Финк свистнул.— И вам при-дется убираться отсюда с тем, с чем и пришли.

— Но-но... — погрозил ему пальцем Рекнагель. — Ты тоже пойдешь отсюда вместе со мной.

— Почему бы это?

— А я тебе сейчас скажу... Бери-ка свою пукалку и иди сюда. Быстренько!..

Рекнагель отошел от двери и шепнул Финку на ухо.

— Правда? —удивился тот.

— А ты думал!

Финк вдруг взглянул на Дорис и умолк. Одним прыжком он подскочил к столу, схватил пистолет, нахлобучил фуражку и побежал за Рекнагелем. На пороге он обернулся к женщинам.

— Запирать дверь на ключ изнутри не стоит, — сказал он ни с того ни с сего. — Все равно откроют, захватят ключ «лягушкой».

— В Германии не может быть закрытых дверей,— послышался голос Рекнагеля.

Только теперь Дорис окончательно сбросила с себя оцепенение. Она подбежала к двери и крикнула в коридор вслед начальнику квартала и фельдфебелю:

— Зато в Германии есть души, закрытые для вас навеки! Слышите, вы!..

РАКЕТА! РАКЕТА!

С востока наплывал рассвет. Злой ветер отталкивал его, не пуская в дюны, но бледный свет упрямо пробивался сквозь слоистые черные тучи.

От этого света убегало по узеньким рельсам черное четырехугольное существо. Оно гремело колесами по твердым стальным рельсам, гремело и рычало мотором, стреляло в лицо рассвету черным маслянистым дымом.

Дрезина «рапид» неслась на запад по проложенной среди сосен колее. В дрезине, в удобных креслах, сидели усталые суровые бойцы партизанского отряда «Сталинград». Между Михаилом и Юджином горбил спину группенфюрер фон Кюммель. У него был вид человека, над которым учинили несправедливое насилие. Ночные гости повели его на станцию, заставили вызвать начальника, потребовать дрезину и теперь везут туда, куда никто, кроме засекреченных сотрудников, не имел доступа. Возле моториста сидит одноногий красноголовый дьявол, который знает здесь все, и наблюдает, чтобы шарфюрер ничего не сделал с дрезиной. Остальные окружили его, барона фон Кюммеля, дышат на него ненавистью и презрением.

Барон огляделся. Та же самая дрезина, в которой он объезжал огневые позиции. Прекрасный салон. Стены облицованы красным деревом. Тяжелые красные занавеси на окнах. Кресла обиты красным муаром. Ковер на полу. И среди всей этой роскоши — неизвестные оборванцы. Один из них надел фуражку и плащ штурмбанфюрера Финка, а другие красуются в шинелях шарфюреров, которые позорно проспали все на свете, даже своего генерала... Привычная обстановка вернула барону его апломб.

— Кто вы? — хрипло спросил он Михаила.

Придерживая на голове высокую, но тесную офицерскую фуражку Финка, Михаил ответил:

— Партизаны. Об этом можно бы догадаться.

— Здесь не может быть партизан, — безапелляционно заявил группенфюрер.

— И все-таки они есть! — засмеялся Юджин.

— Вы не имеете права творить надо мною насилие! Это нарушение законов войны.

— Что же это за законы? — поинтересовался Михаил.

— Гаагская конвенция. Сопротивление населения войскам противника допускается лишь до тех пор, пока страна не оккупирована. Но никак не после оккупации,— пояснил барон.— Международное право запрещает партизанить населению стран, которые подписали капитуляцию.

— А если наши страны не подписали капитуляцию? — поинтересовался Михаил.

— Голландия капитулировала еще в сороковом году.

— А Советский Союз? Разве он тоже капитулировал?

— При чем здесь Советский Союз?

— А при том, что перед вами — офицер Советской Армии.

— Вы советский офицер?

— Да. А рядом с вами — сержант американской армии. Не правда ли, Юджин?

Юджин широко ухмыльнулся.

— О да, — сказал он. — Тысяча раз да!

— А сзади — сержант английской морской пехоты Клифтон Честер, — продолжал Михаил. — И майор Войска Польского Генрих Дулькевич, и французский капрал Раймонд Риго, итальянский берсальер Пиппо Бенедетти, чех Франтишек Сливка, унтер-офицер вермахта Гейнц Корн...

— Святое распятие! — пробормотал группенфюрер.— Здесь собрался целый интернационал! Но среди вас нет голландцев! Какое вам дело до того, что делается в этой стране?

— Вы ошибаетесь, генерал, — спокойно проговорил Михаил. — И голландцы среди нас есть. Вон там, рядом с водителем, сидит голландский гражданин Якоб Ван-Роот, у которого вы убили дочь.

— Я не убивал ничьей дочери!

— Ее убили фашисты, а вы тоже фашист.

— Я национал-социалист. Фашисты только в Италии.

— Это игра слов. Суть — одна.

— Мы боремся с врагами открыто. Мы цивилизованная нация, которой противно убийство людей вне боя,— сказал группенфюрер.

— Может, надо было послать вам вызов на поединок? — смеясь, спросил Михаил. — Или подойти к Хогсварту и окружить его со всех сторон силами нашего отряда? Мы действуем так, как нам подсказывают обстоятельства.

— Нельзя пренебрегать законами войны только на том основании, что их неудобно придерживаться! — Группенфюрер повысил голос.

— А можно навязывать войну людям, которым она не нужна? Можно разрушать целые страны и уничтожать целые народы? Можно убивать пленных, женщин и детей?

— Я ничего не знаю о таких убийствах. Я солдат.

— Не врите. Не прячьтесь за слово «солдат» — вы все знаете! Только освободительные, справедливые войны ведутся солдатами, бандитские, захватнические войны — это дело министров и генералов. А кончится война — и все ваши генералы будут кричать, что они только солдаты, что они подчинялись приказу, выполняли обязанность. Но разве может быть обязанностью для цивилизованного человека — посылать эти ужасные ракеты на города, где живут миллионы беззащитных женщин и детей?