Марчелло глотнул слюну. До сих пор ему платили за золото тоже вдвое больше, но всегда итальянскими лирами, на которые нельзя было купить даже носки. А здесь — английские фунты.

— Мы будем платить вам не за золото, — продолжал Швенд. — Золото мы собираем просто для того, чтобы оно не уплывало за границу. Вы будете получать от нас деньги за информацию. Информацию о дуче.

— О дуче?

— Да. Вы должны следить за каждым шагом Муссолини и немедленно сообщать мне. В это опасное для итальянской нации время мы должны позаботиться о безопасности ее вождя. А это возможно только в том случае, если вокруг него не будет никаких тайн для его искренних друзей — немцев. Вы хорошо знаете, что только немцам дуче обязан сохранением жизни. Кроме того, как любящий брат, вы должны подумать и о Кларетте. Судьба дуче — это судьба Кларетты. Вы должны убедить Кларетту, что ей не следует отпускать вас от себя. Вы найдете необходимые для этого слова. Верно?

— Очевидно, найду.

— Вы будете извещать меня через агентов, которых я вам укажу, по телеграфу и радио. Где бы вы ни были. Что бы с вами ни произошло. И никто, кроме нас двоих, не должен об этом знать.

— Ясно.

— Я должен был бы заставить вас поклясться, однако не сделаю этого. Вы имели возможность убедиться в том, что в наших руках есть вещи посильнее, чем клятва. Верно?

— Да.

— До завтра. Я жду вас для инструкций. Ля риведере.^[32]

— Ля риведере.

ОНИ ШЛИ ВПЕРЕД...

Партизаны шли. Они плавали по грудь в росистых травах, как по морю. И небо, и леса, и горы — все повторялось вокруг них, обращалось, как стрелка на часовом циферблате, и каждые сутки круг их скитаний замыкался, чтобы к утру начаться снова.

Уже шелестели по ночам дожди, монотонные, надоедливые. Утром нельзя было найти ни одной сухой былинки в лесу, чтобы разжечь костер, и партизаны сушили свою промокшую до нитки одежду на солнце, на нещедром солнце немецкой осени.

— Воды хоть залейся, лесу хоть убейся, а хлеба хоть плачь, — смеялся Михаил.

Среди них не было путешественников по профессии, бродяг по призванию. Они роптали на осень, на дождь, на сырость лесов, на хмурое ночное небо. Михаил, чтобы подбодрить упавших духом товарищей, смеялся:

— Предлагаю не обсуждать действия небесной канцелярии. У мусульман запрещено говорить о погоде, потому что это считается критикой аллаха, а он, как известно, безгрешен.

— Пся кошчь! — сразу же лез в драку пан Дулькевич. — Мы ведь не мусульмане!

— Мы имеем право выводить своего бога из терпенья,— поддразнивал его Риго.

— И вообще, — бормотал бывший майор, — мне надоело бить баклуши. Разве это военный отряд? Здесь собрались атеисты и богохульники. Они загонят меня в могилу. Раньше я весил девяносто семь килограммов, а теперь, наверно, сорок семь.

Идти приходилось теперь осторожно: на их пути лежал густонаселенный Рурский район. В горах то и дело попадались заводы. Города жались один к другому. Села сливались с рабочими поселками. На полях, поросших молодой отавой, огороженных колючей проволокой, паслись коровы, и хозяева были, наверно, где-нибудь поблизости. Шоссе, такие безлюдные в Вестфалии, здесь кишели машинами. Верткие «опели», приземистые «мерседесы», покрашенные в лягушачий цвет, старые довоенные «форды», «кадиллаки», похожие на старинные кареты, могучие дизели с прицепами и десятки мелких, как мышата, машин между ними — всевозможные «пежо», «дкв», «бмв». Все это гудело, дымило, рычало, раскатывало по зеленым горам бесчисленные отголоски эха, напоминало о том, что нужно быть осмотрительным.

Отряд «Сталинград» возник в чужой, вражеской стране, где не было надежд на поддержку и сочувствие. Партизан всегда знает свой край. Леса, степи и горы родной страны помогают ему, как стены собственного дома. Здесь же местность была врагом, настороженным, затаившимся.

После разгрома эшелона с нефтью Михаил вывел отряд к рабочему поселку на другом конце долины и все-таки добился своего: они еще достали бумаги и разбросали по поселку листовки о партизанском отряде «Сталинград».

Потом пошли на запад. Теперь их вел Михаил. Риго не приходилось бывать в этих местах, и он охотно отказался от роли проводника.

У них была необычная цель. Она возникла неожиданно. Заполонила сердца всех. Даже скептически настроенный Раймонд Риго, который после своего ночного рейда в долину начал относиться к Михаилу с уважением, был захвачен новой идеей.

Случилось это под вечер, когда они уже несколько дней кружили в горах, чтобы запутать возможную погоню из подземного завода. Лето осталось где-то далеко позади, их встречал сентябрь. Было время, когда воды в реках пахнут опавшей листвой, травы становятся прозрачными, как промасленная бумага, когда ночами спадают на землю серые дожди, а хмурые дни неохотно показывают людям скупое на ласку солнце.

Неожиданно — на прощанье — лето послало им щедрый подарок: сухую звонкую ночь и день, залитый солнцем и голубым небом. Солнце было похоже на молодого древнего бога, нагого и розового в морских разливах теплого ласкового неба. Они чувствовали, что это последнее солнце нынешнего лета, и прощались с ним. Каждому в тот день вспоминалась родина, и была она вся в солнечном огне, с голубыми шелками небес, украшенная изумрудами трав.

Михаилу Скибе представилась его Украина. Бескрайные степи дремлют под солнцем, подорожник зеленеет на обочине, пшеница шепчет и ластится к беленьким хаткам. Могучий Днепр разбросал нитки своих притоков и рукавов и нанизал на них жемчужины городов: белостенный Чернигов и гордый Киев — стольный град молодой Советской Украины, зеленые Черкассы и славную Полтаву, овеянный горячим дыханием заводов Днепропетровск и прославленное Запорожье с электрической подковой поперек Днепра, завихренный степными бурями Херсон — знаменитую «арбузную столицу» — и Николаев, который засматривает сразу в зеркала трех рек, маленький Очаков, где умирали за революцию матросы лейтенанта Шмидта, и Одессу — город, который подает руки всем заморским друзьям.

Генрих Дулькевич видел Польшу. Не хмурый Вавель и не камни варшавского Старого Мяста. Он видел родину, купающуюся в солнечном свете. Солнце лилось с небес на леса, на горы, на города и людей, которые умели так хорошо смеяться, петь и танцевать...

Пиппо Бенедетти лежал вверх лицом. Он упивался воздухом, хмельным как вино. Он плакал от гордости за Италию. Кто не был в Италии, тот не видел настоящего неба. Залитая голубым небом — о, Италия! — ты вся голубая!

Девушкой с подолом, полным роз и винограда, улыбалась из-под солнца Раймонду Риго Франция.

Ходил среди нагретых в небесном горниле каменных кружев Златой Праги Франтишек Сливка, и древние, как синие Татры, славянские песни гремели в его ушах.

Клифтон Честер не мог вспомнить ни одного тумана над Англией. Солнце и трава, из которых посматривают красные кирпичные домики,— это и была Англия.

Маленькое немецкое солнце двоилось, троилось, становилось стократным в глазах Юджина Вернера. Он был уверен, что молодое американское солнце — самое большое в мире, как и его земля Америка, земля пионеров с нерастраченными силами, земля самых длинных рек, самых высоких деревьев и самых шумных городов.

Гейнц Корн был печален. Пока идет война, для немцев не было ни солнца, ни неба, ни зеленых трав.

Наступил вечер. Солнце катилось за леса. Голубое небо стало еще голубее и чище. Сосны пели колыбельные песни и вызванивали каждой веточкой, каждой иголочкой.

И вдруг звук далекого разрыва, приглушенный расстоянием, разбил, заглушил лесные шепоты, всколыхнул дремлющую землю. Они услышали звук после того, как Гейнц Корн, поднявшись на ноги, побежал куда-то вперед и, показывая рукой, закричал:

— Смотрите! Смотрите!

Западный край неба, голубой и чистый, прочеркнула толстая полоса белого дыма. Она клубилась и росла, как облачный столб над вулканом. Казалось, прыгнул кто-то высоко в небо и разматывает, тянет за собой нескончаемый свиток полотна, задымленного, обложенного кудрявыми барашками облаков. Столб все рос и рос. Он уже не мог стоять отвесно. Сгибаясь от собственной тяжести, он наклонился, а «кто-то» все разматывал и разматывал белый свиток, разделяя небо надвое.