В Берлине снова не поверили в правдивость информации. Гиммлер, наверно, еще раз хотел крутнуть веретено на Ванзее.

Однако Скорцени решил действовать на собственный страх и риск. Он заявил, что не будет больше ждать. Доктор Гйотль не одобрял этого намерения. Он боялся опять потерять Муссолини. Но Скорцени, с которым успел поговорить доктор Вендинг, не послушался. Он сел в самолет и сфотографировал склоны Гран-Сассо. Из отеля заметили самолет. Снова, как на Мадлене, подняли тревогу, и комендант стражи немедленно уведомил о своих опасениях премьера Бадольо.

Но когда премьер со своим кабинетом решил вопрос о переводе Муссолини на новое место, было уже поздно.

Скорцени с группой парашютистов высадился вблизи отеля, на горном лугу. Луг имел наклон в сорок пять градусов и не годился для высадки парашютистов. Самолеты, сбрасывая десант, не успевали поворачивать назад и врезались в массив горы. Три четверти машин разбились. Одного пулемета было бы достаточно, чтобы смести с луга всех парашютистов Скорцени, не дав им сделать ни одного выстрела.

Однако берсальеры не открыли огня. Объяснялось это тем, что накануне солдаты получили от неизвестного лица толстенькие пакеты. В пакетах были записки с просьбой не открывать огня по солдатам союзников, которые должны захватить дуче. Просьба подкреплялась круглой суммой английских фунтов. Такой пакетик вместе с другими получил и берсальер Пиппо Бенедетти. Он тоже поддался общечеловеческой слабости и не открыл огня, когда увидел, как на зеленый луг сыплются вооруженные до зубов люди, одетые в маскировочные халаты. А может, и правда поверил, что дуче хотят захватить союзники? Может быть, его погубила чрезмерная доверчивость, а не сребролюбие?

Что бы там ни было, но впоследствии Пиппо Бенедетти не раз жалел о том, что двенадцатого сентября сорок третьего года его автомат молчал.

Он жалел об этом уже тогда, когда его автомат, как и оружие всех других берсальеров, оказался в руках у немецких эсэсовцев; жалел, когда был взят вместе со своими товарищами под стражу и когда увидел дуче, который вышел из отеля гордый и самоуверенный, в черном пальто с поднятым воротником, в черной велюровой шляпе, в черных перчатках. Муссолини был пижоном. Об этом в Италии знали все. Журналиста, который отважился покритиковать галстук дуче, он приказал бросить в тюрьму. И вот даже здесь, арестованный, не зная, что с ним будет завтра, Муссолини прежде всего заботился о своей внешности и, должно быть, нарочно подобрал черные тона, чтобы подчеркнуть трагизм положения, в котором он находился до этого дня.

Дуче усмехался, как римский император во время триумфального въезда в столицу. Тяжелый подбородок его был выпячен. Гордость и самоуверенность смотрели из выпученных глаз. Даже нос дуче, подпорченный в двадцать шестом году пулей ирландки мисс Гибсон, торчал гордо и надменно. Муссолини шел, держа голову прямо, не глядя по сторонам, словно цирковой борец после победы над противником. Он оставлял эту арену битвы победителем.

Почтительно охватив дуче живой подковой, шагали сзади усмехающиеся эсэсовцы. Немецкий широкомордый капитан барон фон Берлепш, увешанный автоматными дисками, нес большой черный чемодан дуче. Другой чемодан нес камердинер Муссолини, лысый, приземистый человек, чем-то неуловимо похожий на дуче. Двухметровый Скорцени с биноклем на груди, с железным крестом первого класса на кармане ждал дуче неподалеку от дверей. Он замер в позе «смирно», задрал подбородок, вытянул толстую длинную шею, словно уже чувствовал на ней щекочущее прикосновение ленты рыцарского креста, которым наградит его Гитлер.

Пиппо Бенедетти чуть не заплакал, глядя на церемонию, одним из виновников которой был и он сам. В боковом кармане его серого френча лежала пачка фунтов стерлингов. За нее он продал Италию, продал собственную свою жизнь.

Коммерсант и финансист Швенд знал главную человеческую слабость. Знал и умел ею пользоваться. Он не жалел фунтов. «Великий дуче» стоил немцам пятьдесят тысяч фальшивых фунтов стерлингов. Правда, при необходимости Швенд мог бы заплатить и настоящими. Потому что дуче был нужен и ему лично.

Возле вагончика канатной дороги, в котором Муссолини спустился в долину, Швенд оказался первым. Конечно, теперь это был не Швенд, а оберштурмбанфюрер СС доктор Вендинг. Он первый приветствовал дуче с освобождением. Приветствовал по-итальянски, избавляя Муссолини от необходимости отвечать на немецком языке, который дуче знал плоховато. Потом оберштурмбанфюрер Вендинг сделал так, что в машине, куда положили чемоданы Муссолини, не осталось никого, кроме него самого и водителя.

И в то время как Муссолини, окруженный своими «спасителями», катил к аэродрому, где ждал его самолет на Берлин, Швенд — Вендинг — Роупер лихорадочно шарил в чемоданах бывшего фашистского диктатора Италии. Муссолини обыскивали, как мелкого воришку.

Английских писем, написанных твердым решительным почерком, в черных чемоданах не было.

ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА

Юджин Вернер лежал в молодом дубняке на краю картофельного поля и пристально изучал одинокую ферму, которая прижалась к склону пригорка, словно искала затишья от ветра. В двух метрах от американца, обложившись ветками, притаился Клифтон Честер. Они лежали уже довольно долго — часа три или четыре, и за эти часы Честер не сказал своему товарищу ни слова.

Юджин нетерпеливо ерзал на месте. Чертов англичанин! Наверно, все-таки правду говорят, что можно год прожить с «томми» в одной комнате, и он не спросит тебя, женат ли ты, какова твоя профессия, откуда ты и как тебя зовут.

Выручили американца куры. Эти прекрасные существа были, оказывается, и в Германии! После долгого и утомительного лежания возле одинокой фермы (командир хотел к ночи зайти туда и попросить для отряда харчей) Юджин увидел вдруг — из-за сарайчика вышла беленькая курочка. Она шаркнула по траве одной лапой, потом другой, закрехтала, как крехтали куры и у него на ферме, и к ней сразу же присоединились несколько подружек. Вскоре их собралось двенадцать штук, все беленькие, чистенькие, аккуратные, как немки.

Одна курица отделилась от компании и опасливо приблизилась к засаде. Присмотревшись, Юджин увидел у нее на ноге жестяной номерок. Это его удивило. Нумеровать кур, когда их всего двенадцать и каждую можно распознать даже с закрытыми глазами! Конечно, немцы своим педантизмом прославились на весь мир. Но неужто правду говорили им в школе разведки, что в Германии каждая соломинка и травинка на учете? Тогда молодые американские ребята не очень-то верили своим инструкторам. Где же это видано, чтобы все в стране: хлеб, мясо, масло, карандаши, детские игрушки и даже — вершина абсурда! — иголки,— чтобы все это выдавалось по карточкам. Крестьяне, которые выкармливали свиней, держали по нескольку коров и полные дворы птицы, ничего не имели права взять для себя без карточек. Свинью нужно было отвезти на бойню, где бауэр^[28]получал за свое старание хвост, уши и ноги на студень. Остальное шло для фюрера. Мясо же крестьянин получал в магазине по карточкам. То же самое с молоком, яйцами, хлебом. Подоив коров, хозяйка сливала молоко в бидоны, выставляла их за ворота на специальные лавочки. Машина-молоковоз собирала бидоны и отвозила на приемный пункт. Яйцо из-под курицы, еще теплое, надо было нести на тот же пункт, где на каждую курицу заводили персональную карточку, словно на гангстера в федеральном бюро расследований.

Гитлер никому не давал свободно дышать. Он все подчинял войне. Вся страна жила для войны. Немцы только и знали, что затягивали пояса туже и туже. Удивительный народ! Юджин не мог понять подобной терпеливости, хоть у самого у него в жилах текла немецкая кровь. Даже когда на Гитлера устроили покушение генералы, немцы не пошли за ними. Генералов задушили как кроликов, а они, как и раньше, едят нечищеную картошку и несут на приемные пункты каждое яичко. И нумеруют несчастных курочек.

— Слышишь, Клифтон,— обратился Юджин к англичанину,— у меня в Висконсине была куриная ферма, до которой этим пронумерованным птичкам так же далеко, как нам с тобой до господа бога.