— Хайль! — ответили двое. Бородатый Лаш молчал, мрачно созерцая пустую стопку.
На улице, уже довольно далеко от виллы-ротонды, доктор Лобке услышал солдатскую песенку, которую горланили патрульные: «На линии Зигфрида развешаем белье, мамаша дорогая, шли грязное тряпье...»
Доктор Лобке понимал по-английски как раз настолько, чтобы разобрать скабрезные слова песенки. Он сжал кулаки и пробормотал:
— Еще увидим, на каком ветру будет сушиться наше немецкое белье! Мы еще постелим себе там, где нам захочется спать...
...А ТАКЖЕ УТРЕННИХ...
В направлении Гогенцоллернринг двигалась необычная группа. В те дни трудно было удивить кого-нибудь в Кельне, через который совсем недавно прошли одни войска и им на смену — другие. Город привык к потокам людей. На его улицах разгуливали американцы в расстегнутых солдатских рубахах и молчаливые англичане в черных беретах; то здесь, то там мелькала синяя форма канадских летчиков и пестрые юбки шотландцев; за колоннами небритых, неопрятных эсэсовцев проходили группы пленных венгерских салашистов в ярких рыжих мундирах с красными петлицами; как летучие мыши распустив крылья своих черных пелерин, выступали монахини-урсулинки; молодые женщины и девушки торопились в кинотеатры, в солдатские клубы, в ресторанчики, где днем и ночью завывал джаз и кружились взмокшие от танцев пары. Женщин было много. Старые, беззубые ведьмы, мягкотелые вдовы, девицы с толстыми икрами,— среди этих вульгарных девиц вряд ли этой весной остались такие, что не постигли тайн любви. Переодетые гестаповцы старались выдавать себя за мещан средней руки, слепо доверяющих союзникам, радиокомментаторам и газетчикам.
За несколько месяцев, прошедших после окончания войны, город привык ко всякого рода зрелищам и, казалось, уже потерял способность чему-либо удивляться.
Но в то утро горожане с удивлением и беспокойством наблюдали группу людей, шествовавших по направлению к Гогенцоллернринг.
Их было шестеро. Разного роста, разного возраста, русые и темные, с глазами голубыми, серыми и карими — все они были похожи друг на друга, как братья, своими истощенными лицами, землистой бледностью, а главное — костюмами. На всех шестерых была полосатая лагерная одежда, куртки и штаны, а на ногах уродливые гольцшуе — деревянные колодки, глухо постукивающие по мостовой. Трах-трах.
Шли простоволосые, ветерок играл их волосами — русыми и темными. Рябило в глазах от полосатых, как пограничные столбы, фигур. Эти широкие темные полосы на грязном фоне курток и штанов кромсали фигуры людей; фигуры двоились, троились в глазах встречных, в глазах американских патрулей и регулировщиков, в глазах девушек, бегущих в кино и на танцульки, красивых немецких девушек с густыми волосами, прекрасной кожей и стройными ногами.
Шло шестеро, а казалось — множество. Шесть пар деревянных колодок грохотали по мостовой, а слышалась поступь многих. Молчали, а их молчание говорило громче громкоговорителей пропагандистских машин.
В Гогенцоллернринг шли шестеро бывших узников концлагеря. Цветные треугольники на груди показывали, что это бывшие политические заключенные, борцы против фашизма, немецкие борцы против фашизма, борцы, о которых ничего не знал мир, так как ведомство Геббельса орало, надрывалось, доказывая, что их нет, как таковых, что они сломлены, побеждены.
В центре группы шел Вильгельм. Так же в полосатом, такой же бледный, как его товарищи, и так же полный злой решимости, что вела их сюда, в Гогенцоллернринг, где стоял дом городского магистрата.
Они поднялись по широким мраморным ступеням магистрата. Колодки хлопали о белый камень, как выстрелы. В стеклянной двери приемной шесть полосатых фигур отразились удвоенно и утроенно, и в приемную должны, были войти два десятка заключенных, а не шестеро. Где-то громко хлопали двери, где-то раздавались торопливые шаги, доносились испуганные голоса. Делегация к господину бургомистру! Странная, совершенно нежданная и нежеланная делегация к господину бургомистру.
Бургомистр был слишком опытный политический деятель для того, чтобы избежать встречи с такой делегацией. Правда, он привык иметь дело с людьми имущими, с теми, в чьих руках угадывалась скрытая сила. Эти же несли на себе все, что имели. Полосатую униформу и треугольники политических узников. Они были бедны, но и в них таилась сила. Внушающая ужас полосатая одежда казалась знаменем страдания, мук и побед. А за таким знаменем могут пойти если не миллионы, то тысячи, во всяком случае...
Бургомистр встретил «заключенных» в приемной. За его спиной не стоял союзнический офицер: в Потсдаме решено было отдать Рейн англичанам, американцы собирались отсюда уходить, англичане еще не пришли. Аденауэр получил короткую передышку от союзнической опеки. Кроме того, приход бывших узников концлагеря был актом сугубо политическим, а дела, касающиеся немецкой политики, хотя и для отвода глаз, но все же относились к прерогативе самих немцев.
— Рад вас приветствовать, мои господа,— сказал Аденауэр.— Я сам был в концлагере и поэтому отлично понимаю вас и прошу принять мои самые искренние сочувствия.
— Благодарим, господин бургомистр,— Вильгельм шагнул вперед.— С верой во взаимопонимание мы как раз и пришли сюда.
— Чем могу служить? Если наш разговор затянется, то прошу садиться, господа.
— Спасибо. Надеемся, что разговор наш не будет долгим. Мы пришли, чтобы задать вам несколько вопросов.
— Охотно вас выслушаю.
— Собственно, все наши вопросы касаются одной личности. Их можно будет свести до минимума, если вы, господин бургомистр, со своей стороны, дадите нам исчерпывающий ответ.
— Перестаю вас понимать, господа. В самом тоне чувствуется оскорбление, которого я не заслужил.
— Прошу прощения,— сказал Вильгельм.— Мы хотели узнать у господина бургомистра, что делает в магистрате доктор Лобке?
— Но, простите, какое это имеет отношение...
— Кроме того, нас интересовало, известно ли господину бургомистру, кто такой Лобке и чем он занимался при нацистах?
— Доктор Лобке назначен шефом моей канцелярии, и поэтому я просил бы вас, господа, говорить о нем с подобающим уважением.
Шестеро возмутились. Как, Лобке уже начальник канцелярии бургомистра? Пожалуй, завтра он сам станет бургомистром? Этот фашист и убийца...
— Господин Аденауэр,— продолжал Вильгельм,— подлинные немцы, честные немцы не могут без гнева слышать, что такие, как Лобке, снова подбираются к власти. Лобке — преступник. Его нужно судить, а не назначать начальником канцелярии!
— Еще раз предупреждаю, господа,— тихо произнес Аденауэр, и лицо его посерело,— еще раз предупреждаю, что, оскорбляя господина Лобке, вы этим самым оскорбляете меня. Господин Лобке, как и я, никогда не имел дела с оружием. Его руки чисты! Это честный, образцовый немец, для которого интересы нашей родины превыше всего!
— Увы, мы говорим, к сожалению, на разных языках,— вздохнул Вильгельм. Он уже сожалел, что пришел сюда да еще привел товарищей. Бургомистр оказался безнадежным. Человек, который сам себя обманывает, вряд ли станет разбираться в обмане других. Хорошо еще, если он обманывает себя касательно немца Лобке, а если знает о прошлом гестаповского доктора и независимо от этого старается выручить его? Тогда куда же снова идет Германия? И куда она придет, если уже первые шаги ложны, ошибочны?
— Перед вами люди, которых Лобке отправил некогда в концлагерь! — крикнул Вильгельм прямо в лицо Аденауэру.— Поглядите на нашу одежду! Представьте себе те двенадцать лет мук, страданий, умирания, все это мы вынесли. И после этого вы утверждаете, что доктор Лобке не имел дела с оружием, что руки его чисты, что он не убивал, не засовывал трупы в печи крематориев? Но он делал хуже и больше: он повелевал стрелять, вешать, жечь! Разве не он подписался под самыми кровавыми законами Нюрнберга о так называемой чистоте немецкой крови? Или, может быть, вы, господин бургомистр, неграмотны, может быть, вы разучились читать и не видели этой позорной книжонки?
