Историю гитлеровской ставки рассказали Юджину Вернеру чиновники из Службы информации для того, чтобы он убедился, насколько всемогуща и вместе с тем мудра их организация: не подвергая опасностей своих работников, она рано или поздно получает все данные, какие ей необходимо иметь.

Теперь бункеры Гитлера, подземные предприятия в Тюрингском тоннеле Дора для производства «фау» и танковые заводы Касселя принадлежали истории. Поймать десяток гитлеровских фельдмаршалов — этих спесивых пруссаков с нелепыми позолоченными булавами,— конечно, было весьма экзотично; это давало пищу газетчикам и работу юристам: пусть сушат голову над тем, следует ли судить фельдмаршалов и генералов, правильно ли будет относиться к ним как к преступникам или нужно трактовать их как обыкновенных солдат. Можно было посадить Гудериана или Мантейфеля в тюрьму, дать им бумагу и попросить написать воспоминания: если человек вспоминает, он, несомненно, расскажет что-нибудь такое, что до сих пор служило для всех тайной. Можно было позаботиться о том, чтобы сохранить для будущего таких генералов-интеллектуалистов, как незаменимый штабист Шпейдель или Адольф Хойзингер, который всю войну простоял подле оперативных карт бок о бок с Гитлером и вместе с ним услышал взрыв бомбы полковника фон Штауффенберга в «Волчьей яме».

Однако главным считались все же «генералы в сюртуках». Всегда можно найти необходимое количество людей, способных командовать тысячами молодых, затянутых в мундиры кретинов. Но не всегда и не везде найдешь людей, способных запустить в стратосферу ракету.

Офицеры миссии «Пейпер-Клипс» объясняли не раз и не два, что от их стараний зависит будущее Америки, ее безопасность, ее защита. Будет обладать Америка новейшим, усовершенствованнейшим оружием,— спокойная жизнь обеспечена. Отстанет,— погибнет, как погибла Германия.

Откуда было знать молоденьким офицерам, вчерашним выпускникам Вест-Пойнта, или студентам американских университетов, откуда было знать Юджину Вернеру или чиновникам Службы информации, которые бахвалились, якобы для них не существует тайн на свете,— откуда им было знать, что Америка и без их стараний уже владеет самым мощным оружием, которое когда-либо существовало на земле.

15 июля 1945 года в пять часов пополудни над американской пустыней Аламогордо в штате Нью-Мехико взметнулся в небо гигантский дымовой гриб, и адская вспышка первого атомного взрыва обагрила пески.

На следующий день адъютант подал президенту Трумэну телеграмму, состоящую всего из трех слов: «Дети родились благополучно». А еще через день, 17 июля в 5 часов 10 минут пополудни, президент Трумэн в темном двубортном костюме сидел за круглым столом в большом зале дворца Цецилиенхоф в Потсдаме под Берлином. Все пространство вокруг стола было разделено на три равные части, на три сектора, и в этих секторах заседали делегации трех стран-победительниц — Большая тройка. Посреди стола укреплены были три маленьких флажка. Расположение флагов всюду одинаково: посредине ровно закреплен советский флаг, по бокам чуть наклоненные — американский и английский. Так было решено Большой тройкой, чтобы тем самым подчеркнуть тот неопровержимый факт, что Советский Союз внес самый большой, самый значительный вклад в дело разгрома фашизма. Они собрались здесь — три руководителя крупнейших в мире государств: Сталин, Трумэн и Черчилль; представляя свою страну, каждый из них старался напомнить о ней двум остальным представителям, но все вокруг, хотя и было немецким, напоминало прежде всего о Советском Союзе. И сам Потсдам — место, где еще недавно смыкались клещи советских войск, окружающих Берлин. И сооруженный советскими саперами понтонный двухкилометровый мост через озеро Гребнитц и реку Хавель, по которому главы делегаций ездили сюда из Бабельсберга, где были их резиденции. И даже стол, большой круглый стол, вокруг которого сидели Трумэн, Сталин и Черчилль, сделан был советскими столярами по специальному заказу; оказалось, что ни в дворцах Потсдама, ни в окружающих поместьях не смогли найти стола нужных размеров.

Ах, как неприятно было Трумэну, а вместе с ним и Черчиллю сидеть за этим столом под красной тканью (даже ткань красная) во дворце, построенном в стиле английского охотничьего домика, но — о, ирония! — насквозь проникнутом духом советского триумфа, советского могущества, советского превосходства.

В столовой Цецилиенхофа висела оставшаяся, видимо, от прежних хозяев картина: корабль, море и черное облако на горизонте. Перед открытием совещания русские дорисовали на картине сверкающую звезду. Объясняли, что это, дескать, символ советско-американского сотрудничества, так как пятиконечная звезда принята и в той и в другой стране, но американский президент хорошо понимал, чья это звезда, и ему от этого было неприятно.

Зато как приятно было Трумэну утром шестнадцатого июля сорок пятого года, ровно через тридцать восемь дней после окончания войны, перед самым началом совещания Большой тройки прочитать слова телеграммы, услужливо врученной ему адъютантом, слова, в которых ни один человек в Европе не мог разобраться, ни один, кроме него, американского президента Гарри Трумэна. «Дети родились благополучно» Пока что это был один-единственный ребенок. Но за ним родятся еще и еще! Наконец! Наконец-то полнейшая гегемония во всем! Весь мир еще содрогается, изнуренный этой ужасной войной. Мир едва стоит на ногах. А в это время Америка получает в полное свое владение величайшую силу, которая когда-либо находилась в руках человечества.

Трумэн с плохо скрываемым торжеством смотрел на Сталина, сидевшего точно в таком же кресле, в каком сидел и он. Это кресло с изогнутыми дубовыми подлокотниками — единственное, что равняет их с советским премьером Сталиным. Во всем остальном он, Трумэн, теперь стоит неизмеримо выше... Со Сталина президент переводил взгляд на Черчилля. Тот не помещался в кресле, для него подвинули к столу небольшой диванчик. Что ж, Черчилль, ясное дело, союзник более близкий, чем Сталин, это настоящий союзник, но и ему не очень-то придется нынче рассиживаться после взрыва в пустыне Аламогордо.

Одним словом, в тот же вечер Трумэн поделился новостью с Черчиллем. С ним первым. Ибо атомная бомба принадлежала, что там ни говори, не только Америке, но и всему западному миру.

В своей резиденции в Бабельсберге Трумэн дал прием в честь премьера Великобритании. Со старомодной тщательностью он облачился в черный смокинг и полосатые дипломатические брючки дудочками. Был важен, словно пресвитер евангелической церкви. (А ведь еще несколько дней тому назад робел помальчишески, чувствовал себя провинциалом, едущим в столицу показаться важным лицам, писал матери и сестре перед поездкой в Европу: «Нужно взять с собой смокинг, фрак и множество других вещей... Предпочитал бы не ехать, но должен...»)

Черчилль прибыл во фраке, в черных полугалифе и... черных чулках до колен. Его дебелая фигура имела довольно-таки курьезный вид. Фрак, белый безупречно сшитый жилет и белый галстук, из-под которого свисал крест Виктории. Широкая муаровая лента Большого креста Британской империи опоясывала мощное чрево премьера. Шпага. Белые перчатки, небрежно зажатые в левой руке. Но главное заключалось на левой ноге под коленом. То, чем могут похвалиться только избранные, только кучка людей во всем мире, самые что ни на есть достойные. Под левым коленом у Черчилля прикреплено британское отличие — древнейший орден Британии, орден Подвязки. Черный поясок с серебряными бляшками, с серебряными буквами по его полю: «Пусть будет стыдно тому, кто подумает плохо».

Черчилль шел чуть наклонясь вперед, слегка сутулясь, выпятив массивную нижнюю челюсть, сияя в свете хрустальных люстр холеным розовым лицом.

Трумэн подошел к Черчиллю. Рядом с грузным премьером ступал мелко, как в старинном танце, а в голове у него плясали мстительно-шаловливые слова. «У тебя орден Подвязки, у меня — атомная бомба. У тебя орден Подвязки...»

Он представлял себе, как слетит с Черчилля спесивая важность, когда он услышит об атомной бомбе. Эта весть прозвучит для него куда более оглушительно, чем непосредственно взрыв бомбы в Аламогордо. «Дети родились благополучно». О, милые детки!