Он даже допускал возможность, что его могут опознать, докажут, что он — доктор Гйотль, оберштурмбанфюрер СС, замешанный в темных делах гестапо. Но так или иначе, должны же они спрашивать его о чем-нибудь! Хотя бы о том, что он делал у Гейдриха и Кальтенбруннера и как очутился здесь, в горах.
А в горах ждал самолет. Маленький, однокрылый самолет, на котором должен был полететь некий человек; о существовании этого человека ничего более не знала Европа. Полетел ли он? Выполнил ли последнюю свою миссию доктор Гйотль, уже находясь под арестом?
Конечно, можно было бы скрыться с успехом, если б он не ждал никого из Германии и рискнул использовать самолет для себя. Тогда не было бы этих назойливых сержантов, бессмысленного ожидания и мрачных мыслей, упирающихся в отчаяние.
Когда в комнату Гйотля вошел английский полковник, арестованный улыбнулся с облегчением: как бы там ни было, а это уже какая-то перемена в его положении. Уже не будет безысходного отчаяния, гнетущего ожидания, не будет самого худшего — неизвестности.
Когда же он всмотрелся в лицо полковника, то всплеснул руками от радости:
— Господин Швенд!
— Ошибаетесь,— сухо сказал полковник, делая знак сержанту, чтобы тот оставил их.
— Господин оберштурмбанфюрер Вендинг! — не растерялся Гйотль.
— Ошибаетесь! — столь же спокойно и бесстрастно ответил полковник.
— Тогда ради всего святого объясните, что это значит? — простонал Гйотль.
— Сядьте, Гйотль, и прежде всего успокойтесь.— Полковник пододвинул к себе стул.— Как видите, нам все известно.
— Кому это — вам?
— Только не задавайте бессмысленных вопросов. Ведь вы хорошо меня знаете. За время нашего бывшего сотрудничества я тоже вас хорошо изучил и знаю, что вам отнюдь не свойственны всякие там аффекты. Сами понимаете: сейчас не время для сантиментов.
— Послушайте, полковник. Я подозревал тогда, что имею дело с проходимцем, допускал, что вы могли продаться какой-нибудь иностранной разведке, но поверьте, ни на секунду не возникала мысль, что возле меня — разведчик, к тому же в нешуточном чине!
Роупер скупо ухмыльнулся в ответ на этот замаскированный комплимент, высказанный, как и можно было ожидать от немца, грубо и даже оскорбительно для достоинства офицера его величества.
— В данный момент никого не интересует, что вы думали,— сказал он.— Знайте одно: я специально приехал в Альтаусзее арестовать вас, а если не вас, то ваших сообщников и найти здесь все касающееся вашей деятельности на протяжении последних лет и тем самым представить материалы для союзнического трибунала, который будет проходить в Нюренберге. Раз вы попали нам в руки, то считаю нужным предупредить вас, чтобы вы не пытались отнекиваться
— Отнекиваться? Но от чего?
— Не ставьте риторических вопросов. Вас обвиняют в экономической диверсии против союзников, в частности против Великобритании.
— Давеча вы намекнули, что я только свидетель обвинения.
— Совершенно верно. Трибунал в Нюрнберге будет судить главных военных преступников. Вас, разумеется, нельзя причислить к главным, поэтому вы будете давать показания.
— Чтобы после всего получить отдельный приговор?
— Вполне возможно.
Было время — Гйотль восхищался твердостью и невозмутимостью Швенда — Вендинга; ему импонировало службистское рвение своего подчиненного, он радовался, что нашел наконец человека, начисто лишенного всяческих чувств, человека голого интереса и долга. Все то, что некогда приводило его в Швенде в столь восторженное состояние, теперь обернулось против него самого. Бывший Швенд сидел напротив. На его мундире выделялись красные петлицы британского генерального штаба. Новенькие золотистые полковничьи короны поблескивали на погонах. Он сидел, устремив твердый взгляд на своего бывшего шефа, и с невозмутимым видом сулил ему если не виселицу, то, во всяком случае, веселенькую жизнь в тюрьме.
— А что, если я раскрою вас перед трибуналом? — Гйотль неожиданно пошел в атаку.
— Как вы это сделаете? — спросил Роупер равнодушно.
— Очень просто. Расскажу о том, как вы сотрудничали со мной, сколько прошло через ваши руки фальшивых фунтов стерлингов, сколько вы дали нам валюты, которая, естественно, пошла не на елочные украшения для немецких детей, а на оружие, на борьбу против союзников.
— Это отпадает. Вы ведь не знаете даже моей фамилии.
В самом деле... Как это Гйотль не подумал об этом?
Швенд, Вендинг — все это были вымышленные фамилии, их можно найти на дороге сотню и тысячу. Сказать трибуналу, что в этом деле был замешан какой-нибудь британский полковник? Но ведь в армии его величества много полковников. Гйотль с грустью подумал о самолете в горах. Вот когда бы он бежал! Его обманули, как сопляка-мальчишку. Обещали, что перемена фамилии, школа, родители учеников — все это послужит ему надежной защитой и он окажется вне всяких подозрений. А что получилось? Этот англичанин с рыбьей кровью не нуждается ни в каких доказательствах и знает все столь же хорошо, как сам доктор Гйотль. Обладай он силой, то и этого полковника можно было бы посадить на скамью подсудимых вместе с Гйотлем. Свидетель обвинения...
Это звучит издевательски. Свидетель, которого после поведут на виселицу или же навеки упрячут в тюрьму!
Гйотль сделал последнюю попытку воздействовать на чувства полковника, хотя знал почти наверняка, что у него вместо чувств — пустота.
— Нет, кроме шуток, я страшно переживал по поводу вашего исчезновения тогда, после вашего свидания со Скорцени,— сказал он.— Вы не подавали никаких признаков жизни.
— Как видите, я подал эти признаки теперь.— Желваки на лице полковника заиграли.— Однако не думаю, чтобы вам от этого было легче.
— Я уже опасался,— не слушая его или делая вид, что не слушает, продолжал Гйотль.— Я боялся, что Скорцени... э-э... убрал вас... есть у него такая мерзкая манера.
— Была,— уточнил полковник.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что теперь Скорцени будет думать не о своих манерах, которые у него были при третьем рейхе, а только о своей шкуре.
— Да, это правильно. Он, несомненно, удрал за границу. На его совести слишком много грязных дел. Но тогда я искренне сожалел, поверьте мне, сожалел, не получая от вас вестей.
Роупер усмехнулся. Наконец! Наконец-то он возьмет реванш и за Скорцени, и за те выстрелы, которые направлены были против него на Римском аэродроме и здесь, в Волькенштейне.
— Это верно: Скорцени действительно хотел меня убить,— сказал он,— и, очевидно, не без вашего умысла, а то и просто указаний...
— Что вы! Что вы! — испуганно замахал руками Гйотль.
— Как видите, я жив и невредим.
— Бог услышал мои молитвы о вас.
— Любопытно. Вы и теперь продолжаете молиться за меня?
Осталась последняя попытка. Если уж и это не поможет— тогда конец всему. Последняя попытка заключалась в том, чтобы поговорить начистоту. Он ведь ничем не рискует. Свидетелей не было. Своего и без того незавидного положения ухудшить он не мог. Но зато мог выпытать до конца взгляды своего противника.
— Я буду молиться за всех, кто введен в заблуждение...— поспешил заверить его Гйотль.
— То есть? — Отдаленное любопытство, едва уловимая нотка заинтересованности послышалась в голосе полковника. Надо воспользоваться этим любопытством до конца. Не слезать же с коня, на которого с таким трудом взобрался! Не следует менять лошадей посреди переправы через реку, как сказал кто-то.
— Я считаю, что этот трибунал в Нюрнберге — величайшая бессмыслица всех времен! — выпалил Гйотль.
— На вашем месте я бы говорил точно так же.
— Нет, это не просто состояние аффекта, как вы изволили выразиться в начале нашей встречи. Это мое глубокое впечатление. Нюрнберг — непоправимый политический просчет западных союзников. Когда-нибудь, несколько лет спустя, вы сами это поймете, если не хотите понять сейчас. Трибунал — это политический обман и софистика. Нет, никогда не было и быть не может такого права, по которому судили бы целое государство с его аппаратом, судили бы министров, генералов, армию, промышленников. Вспомните прецеденты из истории. Было время — хотели судить Наполеона, но здравый смысл тогдашних руководителей государств-победителей не допустил этого беззакония. Собирались судить нашего кайзера Вильгельма Второго,— весь христианский мир восстал против этого во главе с папой. Теперь взялись за национал-социалистов. И за что, спрашивается? За то судить, что они хотели доказать свое право на существование? Разве это не ошибка? И разве главное основание Нюрнбергского трибунала — так называемые преступления национал-социалистов? Отнюдь нет. Просто никто не желает признать, что главное здесь — страх победителей, которым самим придется отвечать перед мнением всего мира за те руины, в какие они превратили Германию. Да плюс еще шум, поднятый коммунистами. Большевики жаждут мести. Они живут этим чувством. И горе нам, европейцам, если мы поддадимся этой азиатской идее мести. Вы помните, что сказал Монтескье о европейцах? Он писал, что европеец — это человек, который хочет быть свободным, или человек, который по крайней мере стремится к этому... Мы перестанем быть свободными с той самой минуты, когда трибунал в Нюрнберге утвердит, что над волей народа стоит право.
