— Мы, немцы, боимся только бога,— тихо вставил Лобке.

— Это сказал Бисмарк! — сердито уточнил Аденауэр.

— Да, мы боимся только всевышнего и всеблагого бога,— продолжал епископ.— И не под божьим ли знамением должны мы сплотиться, дабы завершить то великое дело, которого ждет ныне от нас мир: соединить воедино всех наилучших, наидостойнейших, наисильнейших. Не брат против брата, а брат за брата — в этом наша сила, дети мои! Сказано ведь у апостола Павла: «Блаженны, кому отпущены беззакония и кому прикрыты грехи». И еще сказано: «Блажен человек, которому не посчитает господь греха».

— Я знаю о вашей идее организации христианско-демократической партии, — на ухо Аденауэру сказал Лобке, не перебивая епископа. — Это блестящая идея. Всячески вас поддерживаю и буду первым вашим помощником.

— Но как? Как это можно? — воскликнул Аденауэр, боясь даже подумать, что когда-либо его фамилия может фигурировать рядом с фамилией Лобке.

— Терциарии никогда не стремятся к главенствующим положениям, — сказал Лобке, — они довольствуются позицией второстепенной. Позади всегда больше видно, чем впереди. Главное — это выбрать такую позицию, чтобы всегда своевременно прийти на помощь передним. Вы можете не сомневаться, что я сумею избрать именно такую позицию.

— Но мне уже нужны люди действия. Надо начинать.

— Тем лучше. Начнем не откладывая. Вы возьмете меня к себе в магистрат.

— Вас — в магистрат? К американцам?

— А что ж тут такого? Моя старая специальность при мне: я стану советником по вопросам общественного порядка и безопасности.

— Этим занимаются сами американцы.

— Тем лучше. А мы будем им ассистировать. Поверьте, я неплохо разбираюсь в этом деле.

— А списки военных преступников? Вас же схватят, едва только вы появитесь вне стен монастыря!

— Это уже ваша забота — сделать так, чтобы вашего советника не схватили.

— Коммунисты поднимут страшный шум.

— Не разумнее ли предпочесть шум и протесты коммунистов, нежели терпеть недовольство самих немцев? — криво усмехнулся доктор Лобке, намекая и на епископа, который согласно кивал головой на каждое его слово, и на него, доктора Аденауэра, который тоже недолюбливал коммунистов и никогда не пропускал случая засвидетельствовать свою к ним неприязнь словом и делом.

— Хорошо, — сказал Аденауэр, — кто хочет творить чудеса, должен помнить, что его ждут дела исключительно трудные. А разве я не хотел творить чудеса?

— Аминь, — заключил епископ, подымаясь со скамьи.

Встреча окончилась. Снаружи светило яркое солнце. В машине ждал улыбающийся, беззаботный шофер, который во время отсутствия бургомистра порядком позабавился, наблюдая за отцами францисканцами.

МИССИЯ «ПЕЙПЕР-КЛИПС»

Чтобы произнести одно слово, требуется работа семидесяти двух мускулов. Так заявил Юджину доктор, когда тот попытался что-то сказать и скорчился от боли, вызванной этим, казалось бы, совсем незначительным усилием. Никогда не представлял себе Юджин, что в его крупном и таком на первый взгляд обыкновенном теле может вмещаться такое сложное приспособление мускулов, нервов, сосудов и прочей чертовщины.

Боль приковала его к постели. Не давала возможности даже на локтях приподняться. Впервые за свои двадцать с лишним лет Юджин Вернер испытал такое чувство: ты хочешь подняться с кровати, ты полетел бы из этой постылой комнаты, белой и чистой до рези в глазах, куда угодно, а тебя не пускает какая-то бессмысленная дырка в боку, и ты недвижно лежишь в постели, будто прибит трехдюймовым костылем. Ты даже крикнуть как следует не можешь, ибо тебя мгновенно пронзит адская боль в теле и — что, пожалуй, еще хуже — сбегутся санитары, фельдшера, врачи, замашут на тебя руками, насупят брови, начнут мотать головами, будто кони в жару.

Однако — ничего не поделаешь. Надо было привыкать. И он привыкал. К тому же у него были свои маленькие утешения. Главное — он в Сицилии. Это напоминало сказку. Мыслями своими он все еще оставался там, на севере Италии, на горном шоссе возле озера Комо, а его тело, оказывается, уже в Сицилии.

«Быстро же меня перебросили сюда»,— подумал он, жмурясь и пытаясь представить себе, каким образом и чем его «перебрасывали»: самолетом, пароходом или машиной? Было, очевидно, всего понемножку, а он, оказывается, ничего не помнит.

Вскоре ему принесли медаль. Так называемое «Пурпурное сердце», даваемое всем американским солдатам за ранение.

— Это для начала, — ободряюще улыбаясь, сказал офицер из Службы информации и просвещения, принесший Юджину медаль, — а поправишься, пойдешь на фронт — получишь все награды, которые может получить американский вояка: медаль меткого стрелка, Бронзовую звезду, Серебряную звезду, Военный крест с пальмами и в довершение Почетную медаль конгресса.

— Вы считаете, что война продлится до тех пор, пока вы станете дедушкой? — не без ехидства спросил его Юджин.

— Но-но, сержант, — насупился офицер. -- Я вижу, что вас плохо учили уважать старших!

А еще неделю спустя пришел тот же офицер (оказалось, что он служит здесь при госпитале), взял Юджина за руку, хлопнул другой рукой сверху, забыв о боли, которую мог причинить раненому.

— Друг мой! — воскликнул он.— Вы родились в сорочке. Во-первых, вы значитесь в списке мертвых. Во-вторых, все те награды, которые я вам посулил, у вас уже имеются. Оказывается, их выдавали вам автоматически за все то время, пока вы блуждали где-то там по Европе. А в-третьих, дружок, вы уже не сержант, а лейтенант американской армии. Лейтенанта вам присвоили посмертно, по всей вероятности для утешения ваших безутешных родичей...

Так Юджин Вернер стал лейтенантом.

Его сразу же перевели в офицерскую палату, где у него оказался только один сосед, жилистый, угрюмого вида капитан, только накануне привезенный из Рима. Капитан был ранен в ногу, ранен при каких-то загадочных обстоятельствах, о которых у него не было ни малейшей охоты рассказывать новоиспеченному лейтенанту. Зато у этого жилистого черта оказалась под кроватью объемистая бутыль в плетенке; бутыль, по самое горлышко наполненная отличным сицилийским вином «мальвазия сичилиана». И хотя Юджин еще далек был от выздоровления, а капитану сделали только вторую перевязку, на следующий день они дружно взялись за мальвазию, ибо тот день оказался Днем Победы — счастливейшим днем для солдат всего мира.

Их госпиталь помещался в бывшем пансионате курортного сицилийского городка Таормина. Весь городочек, собственно говоря, был сплошным пансионатом, а теперь, как они думали, стал сплошным госпиталем; на его тесных и кривых уличках, на террасах, нависающих над синим-пресиним морем, не видно было ни одной живой души, но в день окончания войны, в День Победы, оказалось вдруг, что в Таормине, кроме раненых, находятся еще целые полки солдат и офицеров, которые, очевидно, отсиживались здесь именно в ожидании этого счастливейшего дня. На улицах Таормина взревели десятки военных оркестров, настоящих американских военных оркестров; в бешено-веселом ритме они могли сыграть вам даже траурный марш! На улицах городка не умолкали радостные крики, объятия, толкотня, песни. И Юджин с капитаном пили сладкое сицилийское вино и плакали от радости, проклиная свои ранения; пили и плакали, а на улицах Таормина кипела радость и играли оркестры, играли оркестры, играли оркестры!

Вино и победа немного согнали мрачное выражение лица капитана. В коротких паузах между очередными стаканами вина он расспросил Юджина о его военной судьбе и, узнав, что тот хорошо знает Германию, учился в специальной школе, а затем прошел с партизанами от Северного моря до самой Италии, сказал:

— Можешь возблагодарить бога, что встретился со мной. Я помогу тебе устроиться после госпиталя так, как никому и не снилось. Держи стакан!

Им досаждали журналисты и какие-то субъекты из Службы информации и просвещения. Приходили с метровой длины блокнотами и задавали глупые и бессмысленные вопросы: «Довольны ли вы своей судьбой?», «Любите ли вы своего сержанта?», «Что бы вы хотели взять с собой на необитаемый остров?», «Какой ваш наибольший порок?»