Когда я пришел, он сидел в своем любимом кресле с трубками в носу (кислород ему требовался постоянно) напротив громадного телика — это теперь стало его основным занятием и еще одним поводом для жалоб. На экране мелькала какая-то информационно-рекламная передача.

— Привет, пап, — сказал я.

Он не ответил, завороженно глядя на экран, будто там показывали сцену в душе из «Психоза». Как же он похудел! Хотя грудь по-прежнему колесом, постриженные ежиком волосы совсем седые.

Оторвавшись наконец от экрана, отец глянул на меня и буркнул:

— Эта стерва уходит. Ты знаешь?

Стервой была очередная сиделка по имени Морин, довольно вспыльчивая ирландка лет пятидесяти с худощавым лицом и ядовито-рыжими крашеными волосами. Прихрамывая — у нее было что-то с бедром, — она прошла через гостиную с пластмассовым ведром, доверху полным белыми теннисками и боксерскими шортами, составлявшими львиную долю гардероба отца. Меня удивило только то, что она продержалась так долго. У отца стоял на столе рядом с креслом колокольчик, в который он звонил каждый раз, когда нуждался в помощи сиделки. Похоже, он нуждался в ней постоянно. Кислородные трубки то не работали как надо, то просто выпадали из ноздрей, то ему была нужна помощь, чтобы добраться до туалета и пописать. Время от времени отец требовал вывезти себя на «прогулку» в моторизованном инвалидном кресле, чтобы проехаться по торговому центру, поворчать по поводу панков и в очередной раз оскорбить сиделку. Он обвинял ее в том, что она крадет болеутоляющее. Такое любого нормального человека довело бы до белого каления, и Морин явно была уже на грани.

— Скажите ему, как вы меня обозвали! — потребовала она, поставив корзинку на диван.

— Бога ради! — отмахнулся отец. Говорил он короткими предложениями, поскольку все время задыхался. — Ты кладешь мне в кофе антифриз! Я чувствую. По телевизору это называют преступлением против седин. Убийством немощных.

— Пожелай я вас убить, я бы воспользовалась более сильным средством, чем антифриз, — огрызнулась Морин.

У нее был ярко выраженный ирландский акцент, не пропавший за двадцать с лишним лет, что Морин прожила здесь. Отец постоянно обвинял сиделок в том, что они пытаются его убить. Впрочем, даже если он был прав, кто посмел бы их осудить?

— Он обозвал меня таким словом!.. Я даже повторять не хочу.

— Черт побери! Я назвал ее шлюхой. Очень даже вежливое слово для нее. Она набросилась на меня! Я сижу тут, мать твою, прикованный трубками, а эта шлюха меня бьет!

— Я просто вырвала у него из рук сигарету, — объяснила Морин. — Он решил втихую курнуть, пока я стирала внизу белье. Как будто я запаха не почую! — Она посмотрела на меня. Один глаз у нее косил. — Ему запрещено курить! Не знаю, где он прячет сигареты, но я точно знаю, что он их прячет!

Отец торжествующе улыбнулся.

— Хотя какая разница? — буркнула она. — Я здесь последний день. Нет моих сил больше!

Публика в телешоу (нанятая за плату) восторженно заахала и разразилась овацией.

— Да я этого даже не замечу! — заявил отец. — Она ни хрена не делает. Посмотри, какая тут пылища! Чем эта шлюха занимается?

Морин схватила корзинку с бельем.

— Мне надо было уйти месяц назад. Зачем я вообще взялась за эту работу?

Она вышла из комнаты своей странной хромающей походкой.

— Следовало уволить ее, как только она появилась, — проворчал отец. — Я сразу понял, что она убийца. — Он с натугой выдохнул, словно дышал через солому.

Я не знал, что делать. Оставлять отца одного невозможно — он не в силах даже до туалета дойти без посторонней помощи. А в приют идти отец категорически отказался: заявил, что скорее покончит с собой.

Я положил ладонь на его левую руку, большой палец которой подсоединен к мигающему красному индикатору — по-моему, он называется оксиметр и служит для измерения пульса. На экране светилось «88 процентов».

— Мы найдем кого-нибудь, пап, не волнуйся.

Он отдернул руку.

— Что она за сиделка, черт возьми? Да ей же на всех наплевать! — Отец надолго закашлялся, потом сплюнул мокроту в скомканный платок, который выудил откуда-то из кресла. — Не понимаю, почему бы тебе не переехать сюда? Все равно твоя работа — не бей лежачего!

Я покачал головой:

— Не могу, папа. Мне надо выплатить остаток за учебу.

Не хотелось упоминать о том, что кто-то также должен платить вечно меняющимся сиделкам.

— Да уж, много хорошего дал тебе колледж! Выброшенные деньги! Ты только и знал, что кутил с дружками. За что я платил по двадцать тысяч в год? Чтобы ты трахался со всеми напропалую? Мог с таким же успехом делать это и здесь!

Я улыбнулся, давая ему понять, что не обижаюсь. Не знаю, то ли стероиды и преднизолон, который он принимал против закупорки дыхательных путей, сделали его сволочью, то ли отец был таким «нежным» по натуре.

— Твоя мать, упокой Господь ее душу, избаловала тебя вконец. Превратила в ленивого котяру. — Он с шумом всосал воздух. — Зря прожигаешь жизнь. Когда ты наконец найдешь нормальную работу, черт побери?

Умеет мой папаша нажимать на слабые места! Я подождал, пока схлынула волна раздражения. Нельзя принимать его всерьез, не то и рехнуться недолго. Мне всегда казалось, что его ярость сродни собачьему бешенству — явление совершенно неуправляемое. В детстве, когда я не мог за себя постоять, он вытаскивал ремень и порол меня до посинения. А закончив экзекуцию, бормотал: «Видишь, до чего ты меня довел?»

— Я пытаюсь.

— Ты неудачник! Они это за милю видят!

— Кто?

— Да эти компании! Неудачники никому не нужны. Все хотят победителей. Принеси-ка мне кока-колы!

Вечная мантра отца, еще со времен тренировок, — что я неудачник, что важна только победа, а прийти вторым — значит проиграть. Бывало, подобные разговоры выводили меня из себя. Но теперь я привык и пропускал все мимо ушей.

Я пошел на кухню, думая о том, что же нам теперь делать. Отцу необходим круглосуточный уход, тут и говорить не о чем. Однако из агентств к нам больше никого не пришлют. Сначала к нему ходили настоящие больничные сиделки, подрабатывавшие во вторую смену. Когда он их разогнал, мы стали приглашать малоквалифицированных людей, прошедших двухнедельный курс и получивших сертификат. Теперь приходилось искать кого угодно, по объявлениям в газетах.

Морин навела в золотистом холодильнике «Кекмор» образцовый порядок, прямо как в государственной лаборатории. Ряды кока-колы стояли один за другим на проволочной полке, которую Морин зафиксировала ровно на нужной высоте. Даже стаканы в шкафчике, обычно пыльные и грязные, сияли чистотой. Я положил лед в два стакана и налил колу из банок. Нужно умаслить Морин, извиниться за поведение отца, умолять и просить, даже подкупить, если надо. Пусть останется хотя бы до тех пор, пока я найду ей замену! Может, воззвать к ее чувству ответственности? Хотя желчность папеньки наверняка порядком разъела сие чувство. Если честно, я был в отчаянии. Если завалю завтра собеседование, свободного времени у меня будет навалом, да только я окажусь за решеткой где-нибудь в Иллинойсе. Нет, так не пойдет!

Я принес в комнату стаканы. Льдинки позвякивали на ходу. Информационно-рекламная программа все еще продолжалась. Сколько ж они идут, эти ролики? И кто их смотрит? Кроме отца, естественно.

— Ни о чем не беспокойся, папа, — сказал я.

Но он уже уснул. Я постоял над ним пару секунд, пытаясь понять, дышит старик или нет. Дышит! Подбородок упал на грудь, голова завалилась под странным и смешным углом. Кислород, тихо шипя, тек по трубкам. Где-то в подвале Морин двигала вещи, очевидно, репетируя в уме прощальную речь. Я поставил кока-колу на стол, заваленный лекарствами и пультами управления.

Потом склонился и поцеловал старика в красный лоб, испещренный пятнами.

— Мы кого-нибудь найдем, — тихо сказал я.

Главное здание «Трион системс» походило на Пентагон, только блестящий от хрома. Каждая из пяти сторон представляла собой семиэтажное крыло. Проектировал его какой-то знаменитый архитектор. Внизу находился гараж, забитый «БМВ», «рейнджроверами», «вольво» — короче, всеми марками мира. И ни единого свободного местечка.