Немая махарани получила хорошее образование во дворце, умела читать и писать. Однажды она пришла в лавку к сыну Яшу, который только начинал свое дело, и жестами попросила книгу. Он, чтобы отвязаться от нее, как делали все по привычке, сунул ей книгу о восстании сипаев.

Немая махарани жила в просторной комнате во втором этаже, холодной, с окнами, открытыми зимним сквознякам. Потолок и стены украшала мозаика из битого стекла. От луны, пробегающей мимо окон, казалось, что в комнате мерцают свечи, хотя ниши для ламп пустовали.

Немая махарани боялась тратить электричество и читала возле выхода на галерею, поймав зеркалом луч звезды. В ту ночь ее трясло от страха за сипаев, восхищала их смелость. Боль причиняла жестокая казнь, которая называлась «дьявольским ветром». Мятежников привязывали к пушкам и стреляли одним порохом, тела разлетались и смешивались между собой. Слезы немой текли на мраморный пол и блестели, создавая еще один зыбкий источник света. Тонкое стекло сострадания резало сердце. Но больше других жалела она выжившего императора Шаха Зафара – серебряную куклу англичан.

Она попросила у сына Яшу тетрадь, разлинованную под бухгалтерские записи, нашла в лавке другие книги о восстании.

– Зачем вам, мама? – сказал он, жалея тетрадь и то, что она будет трогать тома на продажу.

Она ответила печальным внутренним сиянием, от которого Яшу вспомнил, что мать когда-то была махарани. Он отдал ей все, что было, и заказал новые исторические монографии по каталогу.

Каждую ночь немая махарани выписывала все сведения о последнем императоре моголов, беспомощном, не способном не править, не оставить трон. Она любила неумелого правителя и строки его газелей, оплакивающих потерю величия. Любила его скромный дворец и жемчужную мечеть, построенные из грусти по прошлому. События в доме перестали волновать ее, жизнь потекла в амбарной тетради. Даже гибель внучатого племянника не вывела ее из воображаемых покоев.

Она жалела Шаха Зафара, как жена, когда сипаи вторглись к нему, требуя возглавить восстание, говорили с ним грубо. Она хотела закрыть глаза императора ладонями, когда сипаи убивали чужеземцев перед дворцом, а император беспомощно просил остановиться. Его не слушали, и кровь летела на стены, как плевки пана, делая Шаха Зафара причастным к преступлению против английских властей.

У немой махарани не было любви с Пападжи. Он обожал только ее смелую сестру.

– Ну, иди, сходи к мужу в комнату, – говорила Мамаджи снисходительно. – Я заночую в другой спальне.

Такое случалось по средам. Так решила сестра, потому что утром в четверг белье отдавали прачкам-дхоби.

Немая махарани приходила, ложилась на кровать, не снимая одежды.

– Что стало с нашей цивилизацией, – вздыхал Пападжи, взбирался, открывал ткань и двигался тяжелыми толчками. Он высоко поднимал подбородок, чтоб не задеть ее бородой и глядел в спинку кровати. Он никогда не смотрел на ее лицо, и не знал, как с ней обращаться. Просто ей полагалось немного его мужской силы.

– Хочешь, ночуй здесь, – говорил он заботливо. – Ты жена, можешь здесь поспать. Можешь приходить в любой день.

Она знала, что он говорит так из вежливости, а сам думает о сестре, с которой у них всегда много увлекательных разговоров и бешеные ночи. С Мамаджи они еще подростками, только после свадьбы, бегали по хавели, хохотали, как сумасшедшие, неистово целовались по углам, а потом уносились на митинг. Она знала, что в сестре есть непохожесть на других, безумие, которое опьяняет мужчин.

Махарани кланялась мужу и ускользала в свою комнату, украшенную осколками стекла. А в немой глубине ожидала настоящей ласки от мужчины, который желал бы ее одну. Но откуда ему было взяться? Немая махарани даже не могла покинуть дом. Раз она собралась побродить по улице, но Мамаджи сказала:

– Сиди дома, не позорься перед соседями. У нас теперь есть слуги, чтоб ходить по делам. А ты чего доброго заблудишься, будешь там мычать, пугать прохожих. Что скажут о нашей семье?

От одиночества она полюбила последнего императора моголов, Шаха Зафара, которого почти сто лет не было на свете.

Таар

Вы нашли старый телефон, тайные влюбленные. Смахнули просаленую пыль газетой, увидели, что цвет аппарата красный. Покрутили диск:

– Намаскар, позовите моего короля!

Руки стали совсем грязными.

Целый переулок ходил звонить сюда. Все соседи в Чандни Чоук знали номер. Каждый день кто-нибудь из невесток кричал с галереи:

– Господин Балакришнан, господин Балакришнан, звонит ваш племянник из Газиобада!

– Госпожа Далал, вам звонят из муниципалитета, – нельзя же орать через улицу, что звонок от неизвестного мужчины.

Как вздрагивало налитое тело Гаури от пронзительной трели. А ведь она должна была привыкнуть к звукам прогресса. У себя на телеграфе Гаури безжалостно отстукивала каждый таар – телеграмму, соединяя блуждающие судьбы. Выбитые слова подхватывали почтальоны в форме цвета хаки и отвозили на велосипедах. Розовые бланки – для небогатых, с лотосами и колокольчиками – подороже, дешевые ночные телеграммы и дорогой экспресс разлетались в Бомбей, Кочин и родной сердцу Нилай, который переименовали после освобождения в Тирунелвели.

Но Гаури вздрагивала от звонка, словно в парсал ворвались совы. Телефон смолк и тут же с новой силой разверзся звоном. Это был Рави, он представился санитарной службой и спросил, не беспокоят ли крысы.

– Не беспокоят, не беспокоят, крысы почти не приходят, – зашептала Гаури в любовном припадке. Прижалась щекой к трубке, и кокосовое масло, которое натекло с волос Госпожи Далал, испачкало ей лицо. – Когда ты придешь? Куда мне прийти?

Лихорадка, стирающая гордость! Так ли у вас, тайные возлюбленные? Конечно, так. Даже светлая любовь затмевает ум туманом.

Гаури встретила Рави на празднике касты. Они немного поговорили, пока остальных метала по шатру музыка. Рави сообщил, что ему нравятся люди юга (он не сказал «девушки»). Гаури помолчала, а потом сказала, что работает на телеграфе. Он ответил, что это повод для гордости. Потом кто-то вышел из шатра и закурил папиросу, Гаури стала смотреть из-за цветочной вазы, как танцуют. Знала – мама не захочет, чтоб она была на виду. Все начнут говорить: «И эта тоже ваша дочка?»

Через два дня Рави пришел на телеграф, выбрал ее окошко, среди прочих, в которых принимали мужчины. Он отправил телеграмму в Нилай с одной цифрой «10». Гаури решила, что это судьба. Хотя прекрасно знала, что так просят родню выслать деньги.

Он подал таар и спросил:

– Вы смотрели «Полнолуние»?

Она сказала:

– Нет, бабушка не одобряет исламские картины.

Тогда он сказал:

– Это картина о любви.

Гаури снова решила – эти слова несут смысл. Все в ней требовало чувств, и она нашла их в углу, куда сметали залетевшие на телеграф листья.

Они посмотрели картину. Потом ходили на «Испытание», на «Великий могол» и на «Сын поневоле», на «Медовый месяц», «Ученицу колледжа» и «Любовь в Шимле». Каждый фильм усиливал любовную болезнь.

Рави называл кинозалы по-старому «биоскопы», наверное, так привык в семье. Он приходил перед закрытием телеграфа и ждал в стороне. Зыбкие огни дрожали над старым городом. Тонкие от недоедания бедняки с голыми ногами катили по вечерним улицам щиты с названием фильма и нарисованными героями – парочкой вроде вас.

– Пойдем в биоскоп, – говорил Рави, и Гаури шла, покорная, как раб.

Перед сеансом они пили апельсиновый «Голд спот», модный напиток, от которого щипало в носу. Теперь «Голд спот» навсегда исчез вместе с теми зыбкими вечерами, насыщенными жаркой влагой. Мировые гиганты раздавили эликсир, который звенел в стеклянных бутылках чистым счастьем. Он еще успел уколоть язык Агниджите, но не близнецам Нандине Чан и Чандине Нан.

Слон и лягушка

Вскоре выяснилось, что Рави помолвлен, а в Нилай он телеграфировал, чтоб уладить свадебные дела с помощью богатых родичей. Гаури металась и рыдала, так что сестрица и кузина держали ей руки. Она хотела облиться керосином и сгореть перед мечетью Джама Масджид на глазах у мира. Сестры гладили ее черные плечи, живот, беспокойные волосы. Волосы кололи им пальцы.