Он уходил сразу, тараня пространство дома телом буйвола. Гаури не знала, где его комната.

Объявления

Тайные любовники, не обещайте ничего, замолчите. Что будет завтра? Неужели вы наскучите друг другу или о вашем романе узнает вся родня? Ноги скользят по разбитой мозаике пола, в волосах засохшие осколки синей краски. Зеркало изошло темными пятнами, едва отразит мутное движение рук по спине.

А как блестела синева, когда Гаури гладила пальцами стену. Она смотрела в зеркало на клоунский макияж, нанесенный матерью – толстый слой пудры на лице, на плечах. Ждала, когда ее позовут в комнату. Она привыкла, Гаури, что ее нельзя показывать слишком быстро.

Тайные любовники, вы приняли за живое и отшатнулись от отвратительной связки желтой, искривленной от времени бумаги, истерзанной ножницами, полной запаха кошек. Мы любим ночевать в таких пачках, вспоминать их свежесть, аромат и то, как чернила пачкали руки.

Почтальон оставлял газету на террасе-отле бесшумно, как опавший лист. Но семья сбегалась тут же. Каждый хотел знать свое: о политике и ценах, об артистах и моде на прически. Все хотели наслаждаться изумительным вкусом «Времени Хиндустана».

Мамаджи овладевала газетой, отстраняя сыновей и невесток рукой, согнутой в локте:

– Возомнили себя министрами наук! Сейчас нет ничего важней, чем выдать ее. Тогда в дом придут спокойные времена.

Женщины собирались на полу, разрывали скрепленные листы. Находили в конце раздел «Супружеская реклама». Даниика, сильнее других желающая брака старшей сестры, звонко читала, содрогаясь от удовольствия. Гаури теребила рукой вышивку на лиловом камизе, слушала. Объявления, прячущие обещания. Объявления, похожие на праздничные гирлянды: «без приданого» или «простой брак» (что значило одно и то же).

– Что за раздел ты читаешь? Это не наша каста! – вырывала у внучки газету Мамаджи, увеличивала буквы очками пасынка Яшу.

Объявления – убийцы надежды: «Красивый брахман ищет сотрудника банка из семьи с хорошими связями»; «Вегетарианец с докторской степенью для девушки, которая получила образование в католической школе, со светлой кожей»; «Солидный мужчина, 25 лет, зарплата четырехзначная, хочет высокую, красивую, обаятельную, образованную жену».

– Дальше читай, – кричала Мамаджи, – дальше! – ее большие руки поднимались к небесам.

– «Требуется красивая девушка»; «Ищу стройную и красивую девушку из культурной семьи»; «Обязательно семья со знакомствами в департаменте архитектуры».

– Наглая молодежь, – говорила Мамаджи. – Где мы возьмем красивую? Ешьте, что стоит на столе.

Гаури гладила себя по ногам нервно. Бедра ее были раскрыты, как исполинский цветок. Ткань шальвар едва выдерживала их тяжесть.

– «Из семьи государственных служащих»; «Невиновный развод, ищу спокойную девушку с хорошим характером»; «Срочная свадьба: есть две недели».

– Ножницы, – командовала Мамаджи, – вырезайте.

Они вырезали и складывали объявления в стопку. Пока в доме не появился телефон, писали приглашения, отправляя с уличным мальчиком. Из хрупких вырезок воплощались холостяки столицы.

Холостяки

Незамужние девушки, радуйтесь, ибо ваше время пришло!

Холостяки столицы сидели в комнате с окнами на террасу-отлу, потели и не произносили ни слова, поручая разговор старшим. Они безжалостно ломали сахарную пирамидку беседы, когда Гаури входила в комнату с подносом, уставленным маленькими чайными стаканами. Чай с молоком, раскачивался, словно началось землетрясение. Чай был светлей рук, вцепившихся в поднос, как в последнюю надежду.

До появления телефона холостяки исчезали бесследно. Они почти не присылали писем с извинениями. Когда телефонная связь соединила приличные дома города, хорошим тоном стало объясниться. Мысли женихов и их семей доходили стремительно. Сгорая от нетерпения, Мамаджи заставляла сына перезванивать, чтобы узнать о решении.

Из глубин города вместе с шорохом тьмы в проводах доносились причины отказа. Мы сновали по проводам туда-сюда, метались и извивались кольцами. Хотели ли семьи обидеть Гаури? Нет, они отыскивали вежливые причины.

– Ваша девочка смугленькая, детишки будут смуглые. Вы говорили она цвета пшеницы, какая же это пшеница, тетушка? Это выжженное поле. Но если в приданое пойдет дом в Чандни Чоук, шкатулки золота и деньги на счете в банке, то мы уж как-нибудь упросим нашего мальчика.

Другие намекали, что им гораздо больше нравится младшая сестра. Сообщали, что им не по душе, когда девушка работает, а Гаури четыре раза в неделю выходила на телеграф и два дня помогала в птичьей больнице.

Благовоспитанные говорили: она слишком совершенна; слишком санскаари7*; много улыбается; не коснулась ног старших. Были отказы непринужденней крышки кувшина: «Да она же черная!»

Гаури слышала, как семьи, не успев отойти от дома, громко возмущались: «Зря потратили время, почему они не сказали, что у них бочка гудрона»; или сын капризничал: «Мама, она цвета моих локтей».

Наша Гаури, веселый волчонок Нилая, стала отчаянным игроком, который ставит последний браслет в карточной игре тиин-патти. Быстрое воображение придумывало любовь, уединенные разговоры на галерее. Но до разговоров дело ни разу не дошло.

Обида резала одинаково остро, понравился ей мужчина или нет, был ли он хорош или безобразен. Она горела, как сухая трава, Гаури, металась по комнатам и закоулкам хавели, как в круговороте жизней. Обойдя дом по внутренней галерее, опускалась у разрушенного фонтана, смотрела на квадрат желтого неба, а ее манили из кухни другие изгнанницы.

Она заедала отказы сладостями в компании тетушки-вдовы и немой бабушки. Тело Гаури становилось тяжелым, живот рыхлым. Бедра наливались незнакомой меланхолией, сокам любви некуда было течь. Она мечтала, что холостяки горько раскаются, прижмутся лицами к ее разукрашенным хной рукам, повторяя: «Твои пальцы из красного золота, богиня!»

«Молодость»

Город, оплаканный тысячу раз, захваченный афганцами, уничтоженный хромым Тимуром, чье войско бежало от страшного смрада убитых, покоренный маратхами во главе с Баджи Рао Первым, персами и британцами, ты стряхиваешь века, как былинки, и возрождаешься с разбитым, но все-таки живым лицом.

Всесильный Дели, шрамы твои рубцуются на глазах. Сколько раз ты падал и поднимался в неузнаваемом облике. Могила и сад, ты строишься вокруг своей оси, вырастаешь на прежних руинах. Из ведической Индрапрастхи, раджпутского Лал Кота, тюркского Туглакабада, могольского Шахджаханабада ты превратился в Нью-Дели. Кем еще хочешь ты быть, жизнь, клокочущая в ветоши?

Как мы жили во времена рикш и велосипедов. Хавели был сделан словно по нашему заказу. Мы играли нитяными занавесками, забирались под девятиметровое сари Мамаджи, и выныривали, брезгуя запахом истлевшей роскоши.

– Позови Яшу, – хрипела Мамаджи из-за занавески внучке, – пусть несет книги.

Так она показывала семье жениха техзиб своей семьи – утонченность с оттенком сумерек Шахджаханабада. Техзиб – элегия обездоленной знати, изящество некогда великолепного мира. Техзиб означал сдержанное достоинство, а не тыканье богатством в чужое лицо, как это теперь повелось.

Дядя Яшу, сын немой махарани, самый грустный человек на земле, был коллекционером и продавцом редких книг, иллюстрированных так искусно, что у любого улетит сердце.

Он держал лавку со странным названием «Молодость», узкую щель с дверью в проулок. Внутри стояло несколько стульев для чтения и книжные полки, заполненные томами. Из магазина можно было попасть в комнату дяди, откуда он так же выносил покупателям книги, которые не поместились в закуток лавки. Иногда он ставил стулья для чтения на дорогу, и вы могли увидеть на них знаменитых людей времени.

Лавочку Яшу знали ценители. Они приходили со всего Дели, чтобы упиваться книгами по истории, литературе, искусству, путешествиям, орнитологии, ботанике, а больше других – поэзии урду.