– Найдем ли мы ей достойного мужа? – спрашивал отец.

– Ха! Конечно, придется колупать остатки, – отвечала Мамаджи.

– Этому подгорелому ребенку нужно образование, – говорил ее угрюмый сын.

Гаури повели в дневную школу для девочек у Турецких ворот. Скоро все заметили, что детство в доме дяди не прошло напрасно, и у Гаури лучшие баллы. Пока в классе учили цифры, алфавиты урду и хинди, она умножала и писала эссе. Ее перевели в класс старше, признали в ней разумное существо, но не избавили от изгнания. Она оставалась угольной девочкой в столице цвета бледной охры.

Одноклассницы не брали ее за руку: «Она покрыта дегтем!». На пение гимнов Гаури ставили позади, с детьми потемнее. Впереди выставляли светлокожих, не глядя на рост. В спектакле ее назначили дааяном. Мол, такая роль подойдет к ее цвету и длинным волосам, на которых дааян ходит, как на паучьих лапах. Волосы у Гаури были жесткие и не блестящие, будто всегда плохо расчесанные. Они торчали остро из кос, перевязанных красными лентами. Британский солдат у Турецких ворот подзывал ее по утрам, угощал шоколадом. Гладил по голове, держал косы в ладонях. Думал, что она не понимает слов: «Какая красивая девочка».

Учительницы вместо дааян говорили «ведьма, суккуб». Они и детей называли по-своему: Индиру – Хильдой, Хемалату – Энни, Чандру – Сандрой. Гаури они называли Маргарет или Пегги. Дети в отместку пели вместо «Боже, храни короля» – «Боже, побрей короля»2*.

Все исчезли

У нее появилась подруга, не похожая на всех. Дети дразнили ее «чатни-Мэри», а по-настоящему ее звали Александра. Папа у нее был англичанин, а мама – индийской женщиной. Когда родители приходили за Александрой, Гаури видела, что и здесь, на севере, как в благословенном Нилае, люди могут сильно любить друг друга и своего ребенка-девочку.

По утрам подруги ездили вместе на трамвае. Тогда Чандни Чоук еще не зарос толпами и месивом из тряпок и овощей. Рельсы еще лежали на открытых улицах, а свежий воздух летал по ним, подхватывая домотканые одежды горожан. Трамвай тащился едва-едва, подружки успевали и наговориться, и выполнить домашнее задание. Потом они пили подслащенную воду у киоска и шли на уроки. К солдату с мокрой улыбкой Гаури больше не подходила.

Девочки обменивались павлиньими перьями и цветными мелками, мыльницам и тетрадям, которые раздавали как призы за хорошую учебу. Они построили рай в трещинах школьного двора, игрушечную замену царства, из которого вырвали Гаури. Они оградили свой мир стеной английского языка.

Неожиданно Александра перестала ходить в школу, вместе с учителями, которые не могли запомнить правильные имена. Пропал и тоскливый солдат. Все белые исчезли за несколько недель, и даже песни стали другими. Вместо «Боже, побрей короля»:

Купите мне куклу,

Не хочу японскую куклу,

Купи мне индийскую куклу,

Пожалуйста, купи.

«Все ушли, – подумала Гаури, – остались только мы сами». Ей хотелось говорить об исчезновении тысяч людей, но говорить было не с кем.

Чужая земля

Стаи детей тут же почувствовали одиночество Гаури. Они бросали в него шутки, соревнуясь между собой. Бросали глину и кричали: «Земля стань землей!» Гаури шла, делая вид, что ничего не чувствует. Грязь текла по серой школьной юбке, в лицо дул ветер с запахом реки. Возле дома стаю отгонял дядюшка Яшу, который наблюдал улицу из окна своей книжной лавки. Он качал головой на племянницу, приказывал служанке отнести форму прачкам-дхоби.

Другие взрослые двигались в круговороте хавели3*, словно далекие звезды. Появлялись из парсала, исчезали в комнатах, парили над Гаури, как хищные луни над минаретами города.

Женщины блуждали во внутреннем дворе, где лежали ветки на растопку, медные котлы, и возле разрушенного фонтана вяло подкипала стирка; где жили голуби, на которых ругала Мамаджи:

– Зачем вы бросали птицам? Они привыкли к нашему чоуку4*, теперь портят белье.

Одежда сушилась на веревках между деревянными опорами галереи. Стирали ее женщины дома и служанки. Тяжелые покрывала, простыни, занавески отдавали дхоби, которые уносили их на гхат5*.

Лудить посуду приходил калаивала. В небольшой яме он поджигал клочок газеты и древесные угли, раздувая их козьими кожами. Гаури нравился запах канифоли и то, как тает разогретое олово, но братец сказал, что калаивала уносит детей в джунгли и делает из их костей порошок флюса. По ночам она слушала, как шаги калаивалы пульсируют в голове.

В этом чане одиночества даже воздух причинял ей боль. Воздух был слишком сухим, шуршал и крошился на зубах. Тропическая нежность и густота звездных ночей Нилая оставила в нем лишь сладковатый привкус.

Слух царапал азан, шум голубиных стай, ночной вскрик женщины. Ни пения петушка, ни знакомого смеха коз. Еда, приготовленная на горчичном масле, казалась чужой. Зимы были мучительно холодны, на галерее бродил ледяной ветер и качался керосиновый фонарь. Из кухни поднимался горький дым от чуллы.

Брат и сестра уничтожали великолепные игрушки Гаури, высланные из Лондона, упакованные в газеты и любовь. Они терзали и прятали кукол с лицами живых детей и запахом удачи, железную дорогу, странной формы плиту с духовкой, каких Гаури никогда не видела. У брата с сестрой был только тряпочный верблюд, серебряная погремушкой с колокольчиками внутри шара да еще баг-чал с истертым полем и фигурами тигров и коз6*, в которых мы вселялись, пугая детей и хохоча. Дети ненавидели игрушки Гаури.

Мама

Домашние вертелись вокруг братца и сестрицы Данники, чье имя означало «утренняя звезда». Сестрица и братец считали, что это вина Гаури быть черной, и она стала такой назло. Всех троих смазывали йогуртом с маслами от солнечных лучей.

– Хоть бы остальные два не потемнели, – говорила Мамаджи невестке, – следи, а то пойдут разговоры.

Перед приходом гостей мама заставляла Гаури мыться. Летом брызги воды создавали приятный запах мха на кирпичах купальни. В зимние дни мама в свитере и шали терла Гаури что есть силы, пыталась содрать с дочери полночь. Вода в цинковом ведре стыла. В железном чане покрывалась инеем смесь для мытья волос из плодов акации и камфоры от вшей. Мама поливала Гаури из чашки. У обеих колотились зубы.

Гости принимали Гаури за прислугу, и даже те, кто знал, что она дочь хозяев, порой нарочно, будто забываясь, отдавали ей приказы. Родственники и соседи перечисляли рецепты отбеливания человека: куркума, творог, аюрведические масла. Однажды мать сожгла кожу дочери перекисью.

– Ты сама виновата, раз родила меня такой, – сказала Гаури в купальне. Мама ударила ее по лицу. Потом прижала к себе, обернула шалью и заплакала.

Тогда Гаури догадалась: мама любит ее, но может только безмолвно смотреть и беззвучно открывать рот, как рыба, которую только принесли с базара.

– Не плачь, – сказала тогда Гаури матери, – я заберу тебя к себе в Нилай.

Она стала искать и собирать приметы любви матери: легкие касания, кусочек сладостей, подаренные сережки:

– Вот, купила для тебя серебряные, серебро осветляет, – говорила мама, возвращаясь от ювелира.

Вечером мама садилась на ее стороне кровати, которую они делили с сестрой, а после разделения Раджа еще и с кузиной. Мама гладила ромбовидные узоры зимнего покрывала над ногами Гаури. В ее движениях застряла грусть. Гаури ликовала: мать любит ее даже больше других детей.

Отец пребывал где-то далеко за изгибами Чандни Чоук, за Красным фортом, а придя в дом, усаживал старшую дочку под свет лампы и говорил:

– Теперь ты выглядишь прилично.