Белая лилия

Какая долгая зима! Зуб на зуб не попадает. Остыв от любви, вы дрожите в тонкой одежде, тайные любовники, стараетесь согреться объятиями. Разве хочется уходить из случайного гнезда и нести жизнь? Много счастья здесь, в разрушенных спальнях. А мы до сих пор напеваем на лестницах песенку Гаури:

Никто на меня не посмотрит,

Никто меня не полюбит.

Даже в лавки горчицы больше веселья.

Мы еще слышим сладкий запах ее пота, поднятый движением тканей, когда она усаживалась на пол. Тревожно думала Гаури над судьбой: кто она без заветной мангалсутры16*? Половина человека вроде немой бабушки или тети-вдовы, утратившей пол и имя.

Вдова не была старой или слабой. Напротив, это было проворное угодливое существо, прячущее молодость под траурной тряпкой. Но в доме считали ее старухой. Называли «Оно» и «Это». При Пападжи говорили «тетушка», ведь никто не знал наверняка – слышит старик или нет.

Один из нас любил ее, и мы звали ее Белой лилией. Девочка была самой красивой в доме с пальчиками тонкими, как стебли. Нам нравилось смотреть, как она тайно ест запрещенные сладости. Мамаджи говорила, что сладкое, острое и лук разжигают кровь, поэтому не должны оказаться во рту вдовы. Белая лилия всегда ела отдельно от семьи.

Ворованные лакомства было ее радостью. Если в кухне никого не было, она садилась в уголке, как обезьяна и ела, ела, чувствуя себя в такие мгновения живой. Когда на кухне работали слуги, Белая лилия хватала ладду с подноса, набивала рот, держала губы ладошкой, убегала на галерею. Там за деревянной балюстрадой глотала любимые шарики, выставив лицо в улицу между перекладинами. Крошки сыпались в закоулок над лавкой Яшу. Пальчики и щеки липли к траурной ткани, глаза стекленели. Тот из нас, кто любил ее, облизывал губы быстрым языком.

От природы Белая лилия была любознательной и имела ясный ум. Она стала изображать дурочку в угоду домашним, и эта маска приросла к ее коже.

Еще при англичанах сын от немой жены потерял голову, увидев девочку на соседнем барсати: красавица с могольской миниатюры запускала воздушного змея, а потом поливала куст алое. Весь Дели провалился в огромные глаза. Любовь опоила ядом сына немой, и стала началом лихорадки.

У Белой лилии было тогда имя – Пушпома. Сын немой жены, сгорая, сообщил Пападжи и Мамаджи, что хотел бы эту девочку. Он так пылал, что обжог отцу руки и мачехе опалил королевский наряд. Пападжи сказал, что сходит в дом соседа и поговорит – «Лишь бы не было пожара».

Пушпома, семнадцатый ребенок, умела читать на хинди и писать свое имя на английском. Родители со спокойным сердцем отдали ее в дом соседей вместе с сотней шелковых сари и зимним покрывалом.

Муж переодевал ее, как куклу, украшал ножки браслетами, а длинные шелковые волосы – цветами, сходил с ума от наслаждения. Он подарил ей серебряную погремушку с маленькими колокольчиками внутри резного шара, какие дарят младенцам на сороковой день после рождения.

Кала азар

Он боялся погубить хрупкий цветок огнем, который охватил его с ног до головы. Он уходил спать на крышу, и ночь давила ему на грудь.

День за днем любовь разрывала его организм, обратилась черной лихорадкой, кала азар, поразив печень и селезенку. Кожа изошла язвами, белыми внутри и с красной каймой. Он не смог выходить из-под навеса из ткани, устроенного на барсати. Пападжи привел на крышу врача, но огонь оказался столь стремительным, что едва успели они назначить лечение из редких лекарств, которые непросто было достать в городе, как старший сын истлел.

Пушпома была слишком маленькой и нежной, потому Пападжи вернул ее в дом родителей. Он решил, что в семье девочка будет счастлива. Скоро теплые ветры с запахом соседской кухни стали приносить беспокойные слухи.

– С нашей невесткой плохо обращаются, – сказал патриарх своей королевской жене.

– Я войду в их дом без предупреждения, – ответила махарани.

Она вошла в их дом и увидела то, чего боялся Пападжи. Обритая наголо девочка сидела в грязном углу кухни. Ее тельце было замотано белым тхааном17*. Здесь же на полу валялись лохмотья, на которых она спала. Для еды дали ей глиняную чашку, старую, как древние легенды.

Служанка, чей рот не имел замков, проболталась, что со дня на день девочку отправят в ашрам, и уж тогда она смело будет входить на кухню.

– Боюсь готовить здесь, вдова принесет мне неудачи.

Мамаджи вернулась домой. Она не хотела говорить мужу про соседей, хотела забыть о маленькой невестке. Но муж сказал:

– Хватит молчать, я один еще не боюсь тебя в этом доме.

Тогда она рассказала, что слухи, которые приносил ветер, правдивы.

– Мы не за тем вернули ее отцу, – сказал он, поднялся и пошел к соседям.

Он вошел в дом и произнес:

– Если вы не можете заботиться о своем ребенке, мы сделаем это.

Отец Пушпомы с облегчением вернул ее. Его руки тряслись, а глаза слезились. Он вывел дочку из черного угла:

– Я не хотел так, но у нас не было другой дороги. Мы не отправили ее на погребальный костер зятя, и люди избегают нашего дома.

Пападжи хотел выдать Пуштому замуж повторно, но никто не взял девушку с клеймом смерти. Сначала в доме не следовали вдовьим обычаям. Но после независимости, когда мысли Пападжи смешались, как пассажиры третьего класса при посадке в вагон, маленькую вдову оттеснили в темные закоулки.

Она ночевала в парсале, на антресолях, где по ней бегали ящерицы, в чоуке возле кухни, дрожа от холода. Ей очень хотелось читать, но она не знала, можно ли ей книги, а спросить было не у кого. Иногда она кушала с немой бабушкой, реже вместе с Гаури. Те хоть и были изгнанницами, но все же существами высшего порядка. Изгнание не объединяло их троих, они стояли в нем на разных ступенях.

От горя Белая лилия стала настолько чуткой, что научилась видеть нас. И тот, кто любил ее стал ей товарищам по одиноким играм.

Драупади

Белая лилия, как служанка, подавала Гаури молоко с куркумой. Гаури тошнило от молока, но Мамаджи заставляла пить по шесть-семь раз в день.

– Да превратиться уголь в облако! – приговаривала она.

Глаза Белой лилии были воспалены от бессонных ночей. Раз Гаури увидела ее в ночном чоуке: та лежала, раскинув ноги, улыбалась в небо. По ее лицу текли слезы, полные света луны.

Она не заметила племянницу, уходящую в коричневую мглу. Даже скрип двери не потревожил ее. В тот вечер родители и Мамаджи говорили, что у Гаури не будет жизни. Единственное спасение – знание английского. Ей придется работать, первой и единственной из женщин семьи.

– Вот вам позор на весь Чандни Чоук: отец посылает дочь работать, как последний чандал18*. Свое будущее она зачеркивает, и судьбу сестры, – Мамаджи выкладывала слова, как игральные карты. – Вам нужно было отпустить ее за границу с дядей, а вы зачем-то оставили ее.

– У них не было документов на нее, – оправдывался отец Гаури, – а ему нужно было ехать, он нашел место в университете.

– Бумаги можно было сделать! Просто никто не хочет возиться, – упрекнула Мамаджи невестку.

Та опустила глаза. Гаури смотрела из-за перелива нитяных штор. Темнота прятала ее заботливей родной матери. Гаури дрожала от обиды. Мимо дедушки, который рассматривал темноту комнаты из кресла, мимо Белой Лили, плачущей в небо, девочка вышла на ночную улицу. Ей было десять лет, и она искала поезд, чтобы вернуться в Нилай. Вернуть себе мир, отобранный так несправедливо.

Гаури помнила, как ее впервые привезли в хавели, и что от вокзала босой рикша вез их недолго. Все эти годы она только ездила на трамвае в школу, и ничего не знала о городе. А город слоился и разветвлялся. Чандни Чоук, бывший когда-то полукруглой площадью с неглубоким каналом, отражающим лунный свет, распространился, как дикая трава. От главной дороги разошлись крылья, называемые кучасы. От кучасов – катры, тупики, закоулки, в которых селились люди одной касты: ювелиры, сапожники, краснодеревщики. Со временем паутина Чандни Чоук спуталась, так, что уже и старожилы порой могли не найти дороги.