Муссон рухнул в Ямуну, на терракотовый двор мечети Джама Масджид, окрасил кровавым цветом стены Форта и ударил в Чандни Чоук. Платье в желтые розы прилипло к пышному телу Гаури, к крепким ее, медным ее ногам. Бог ударил по бедру цветком, и оттуда вышла Гаури. Боги и демоны пахтали океан и оттуда выпала Гаури, черная жемчужина. Покатилась, такая горячая, через дождь. Жертвенный огонь развели на алтаре, и из огня вышла Гаури с черными волосами, отливающими голубым, с черными глазами, большими, как лепестки, с выпуклыми ногтями, Гаури.

Полные ноги в сандалях вступили в грязную воду, по которой поплыли ветки и навоз.

– Туми хоб, сундари26*, садись-ка в машину, простудишься. Садись, анганаа27*, или ты не видишь дождь?

Между пальцами Гаури лилась вода, руки ее замерзли. Она не знала таких слов, она никогда не ездила на машине. Брызги летели в разные стороны от блестящего луня на капоте.

– Или ты из золота сделана? Никто не увидит, что ты со мной, сундари, никто не узнает.

Гаури метнула глаза на луня, метнула глаза в одну, в другую сторону – дождь прогнал с улицы всех любопытных. Детишки со стариками жались под тряпичными навесами лавок и следили за небом. Она залезла в машину, тяжелая Гаури. Медовое ее тело источало аромат голубого лотоса и пар. В этом клубящемся мареве Гаури увидела, что новый человек темен, как уголь костра Драупади, как низкая ночь, как все ее детские друзья – нилайские черные волчата. Он темен, как мокрая земля, и лицо его трагично.

– Ты что кутча бутча28*? Ходишь в таком платье, с такими волосами? Осторожно, я влюбился в твои голые ноги!

В первый раз кто-то назвал ее недопеченным хлебом. Так звали и ее школьную подружку Александру, и других детей любви или похоти ангрезов. Эти дети уехали вслед за отцами, а те, кто остался, были изгоями культуры, напоминанием об ушедшей эпохе. Говорили о них с насмешкой: недожаренные полукровки.

– А ты что бонг29*? – сказала Гаури в его лицо, залитое скорбями мира.

– Да, я родился в Калькутте, сундари, но давно уже дилливала30*.

– А манеры, будто только из деревни, – сказала Гаури, и санталовый пар сделал стекла в машине туманными.

– Вижу, ты уже любишь меня, сундари, – сказал новый человек, – а я люблю тебя уже сорок минут. С тех пор как увидел твои ноги у кассы в «Минерву». Мне едва хватило билета. Сегодня, как стемнеет, ты выйдешь в окно, и я покажу тебе ночь. Я расскажу тебе город.

Пурпурная ночь

– Пена в кофейной чашке легла в форме луны! Жених выбрал тебя, сестрица, – бросилась к мокрой Гаури белоснежная Даниика, вся в облаке жемчужных одежд. – Они завтра придут поговорить, назначат помолвку. Ты почему не рада, сестрица?

И не дожидаясь ответа, который был ей нужен, как беззубый гребень, полетела она по узкой лестнице в фотографическую каморку Тарика. Она смеялась, пальцы ее тонули в кудрявых волосах кузена. И он прижимал ее так близко, что если бы увидели отцы – не избежать скандала. Трагически светила на них красная лампа.

Муссон бушевал, и ночь была пурпурной. Фонарь потух, по доскам галереи долбили капли. Мамаджи приказала всем лечь спать рано:

– Темно, нечего бродить по дому, еще упадете.

Все улеглись в спальнях и слушали, как лепнина на фасаде пропитывается водой и разбухает. Мы же с Белой лилией сидели на галерее, распахнув рты навстречу грозе.

Пападжи наблюдал из кресла, как темнота брызжет за окном. Ничего не было в этой темноте, кроме серебристого луня, который выдвинулся из-за угла.

Дочери Чандни Чоук спали в объятиях мечтаний о муже. Они готовились к новому дню, в котором будет вышивка и кулинария, молитвы и уроки классического пения. Ни одной не пришло бы в голову лезть в окно в ночь, залитую дождем, как кровью. Они не полезли бы и в тихую ночь, когда качели месяца отдыхают на крышах-барсати. Только Гаури при свете свечи сделала высокую прическу из грубых волос, длинно подвела глаза каджалом, нарядилась в зеленый шальвар-камиз. Такой узкий, что едва не затрещал по швам от ее тучных бедер.

Только Гаури готова была бежать с первым встречным. «У него кожа, как на груди моей дорогой кормилицы», – думала Гаури, дрожа от неизвестного ей раньше желания.

– Спустите меня, сестры, – сказала она, как говорит обреченный.

Сестры опустили ее в сочащийся мрак на лоскутном одеяле, а сами легли в сари и шерстяных кальсонах и стали ждать. Они не закрыли окно, и свеча потухла от ветра, вода натекла под кровать, а девушек искусали москиты.

Гаури прошла сквозь дождь к серебристому луню, как махарани, огибая капли. Он ничего не сказал, тот новый человек. Он осмотрел ее глазами, трагическими от судьбы.

Гаури опять, как в ночь, когда она убежала маленькой, убедилась, что Дели огромен и в нем может сгинуть любой. Ничего не было в городе кроме пурпурной темной воды, никаких ночных огней, только зыбкие блуждающие точки.

Как меловое ущелье белели полукруглые здания с классическими колоннами на Коннот-плейс. Старики называли это место Раджив-Чоук. Раньше здесь покупали только англичане, а еще прежде здесь были лишь заросли дерева кикар.

Вход в отель, освещенный ярким светом гирлянд, казался разбившейся о город звездой. Возле дверей из стекла сверкали от света и воды автомобили. «Откуда взялись эти люди?» – думала Гаури. Они не были похожи на соседей из переулка в линялых тряпках. Смутно напоминали они тетю и дядю из Нилая. На фоне этих роскошных людей привычные соседи из Чандни Чоук, лавочники и служащие, стали для Гаури первобытными и убогими.

В сияющем холле играл оркестр. Гости танцевали безумный танец, какие танцуют только в кино, но не на праздниках касты. Мужчины были в зауженных брюках, женщины в широких юбках. Все знали нового друга Гаури, кивали ему, а ей улыбались открыто. Так не делали мужчины в Чандни Чоук. В Чандни Чоук мужчины говорили с мужчиной, но не с его женой и дочерью, даже если те стояли тут же.

Быстрый танец сменился медленным. Человек в черном смокинге и накрахмаленной рубашке прижал к губам саксофон. Мягкий и ленивый звук поплыл к блестящим люстрам. Женщины и мужчины подошли друг к другу близко. Они обнялись и закачались под томительную мелодию. Гаури никогда не видела, чтоб мужчины трогали женщин, ни в доме, ни тем более на чужих глазах.

На обратном пути новый человек сказал:

– Дели огромен, это может напугать девушку. Раньше я жил на северо-западе. Целый день слушал песни харьяни. Потом жил на юге, где живут бенгальцы, а теперь я везде. Я тебя показал моим братьям, сундари, моей семье. Ты им очень понравилась, но и без них было ясно: ты для меня, а для тебя.

Серебристый лунь качался за стеклом, почти задевая стены домов.

– Как тебя зовут? – спросила Гаури.

– Друзья зовут меня Перпендикуляр, но ты, сундари, можешь придумать мне другое имя. У тебя еще есть время до завтрашней ночи.

Музыка радиостанций

Тайные любовники, вытирающие краем одежды кожу живота, вас не пугает коричневый тлен и наши зыбкие тени. И как шла Гаури сквозь стены дождя, так и вы идете через стены судьбы в любовь. Есть ли на свете зелье губительней и нежней? Нет такого на свете.

Гаури придумывала имя ночному другу, когда вся семья и будущий ее муж собрались утвердить помолвку. Мамаджи командовала:

– Мы можем позволить себе купить немного пирожных. Каждому гостю – по пирожному с ананасом и булочку с кремом. Так мы будем выглядеть пристойно.

Это была эпоха европейских кондитерских и приглушенных торжеств. Не было в те годы щедрого гостеприимства восточной свадьбы. Закон об основных товарах строго ограничивал количество продуктов и гостей. Время экономии и норм: разрешено было собираться нее больше двадцати пяти гостей. Открытки и телеграммы с приглашениями на праздники, похороны и свадьбы рассылались с заранее напечатанной пометкой о том, что власти проверяют, сколько человек придет. На самом деле проверок не было, но люди боялись. Нельзя было тратить много еды, потому Мамаджи выбрала то, что отвечало ее техзибу.