Подошел поезд, и она села, задержавшись в дверях, чтобы расцеловаться со мной. Короткие, ничего не значащие поцелуи. Такие же, как в понедельник на пороге.

Вскоре увидимся, сказала она, и я ответил “да”. Насчет договора, сказала она. Много что надо обсудить.

— Приезжай в воскресенье, — сказал я.

— Я дам тебе знать. До свидания.

— До свидания.

Нетерпеливый поезд тронулся, быстро разогнался, и я поехал домой в пустой колледж с непривычным чувством одиночества в душе.

Скачки в Ныобери, конец ноября.

Лорд Уайт стоял под козырьком стеклянной крыши у весовой и о чем-то оживленно разговаривал с двумя распорядителями из клуба. Он выглядел как всегда — седые волосы покрыты фетровой шляпой, коричневое коверкотовое пальто поверх темно-серого костюма, добродушный вид. Трудно представить его парящим на крыльях любви. Невозможно, если бы сам не видел.

Как всегда, мне пришлось пройти мимо него к весовой. Он стойко продолжал разговор с распорядителями, и только по едва заметному блеску его глаз я понял, что он меня заметил.

Если он не хочет разговаривать со мной, оно и лучше. Меньше неловкости будет.

В весовой Гарольд пространно рассказывал какому-то своему приятелю о месте, где по сниженной цене можно достать хорошие покрышки. Тут же, даже не переведя дух, он сказал мне, что будет ждать мое седло, если я буду так любезен быстро переодеться и взвеситься, и, когда я вернулся в его цветах, он все еще говорил о крестовых и радиальных кордах. Приятель искал возможности удрать, и Гарольд, взяв мое седло и утяжелители, сказал со злорадным удовольствием:

— Ты слышал, что Чингисхан получил под зад?

— Ты уверен? — спросил я.

Гарольд кивнул.

— Старый Верзила, — он показал на того удравшего типа, — рассказал мне как раз перед тем, как ты вошел. Он говорит, что они сегодня утром в Лондоне собрали срочное совещание Жокейского клуба. Он там был. Лорд Уайт попросил их отменить план создания комитета под председательством Ивора ден Релгана, и, поскольку это была идея прежде всего старого Сугроба, все согласились.

— Ну, хоть что-то, — сказал я.

— Что-то? — взорвался Гарольд. — И тебе в башку больше ничего не приходит? Да это лучший поворот на сто восемьдесят со времен Армады!

Он зашагал прочь с моим седлом, что-то бормоча и качая головой. Если бы он только знал, какое облегчение я испытал! Что бы еще ни принес мой визит к лорду Уайту, главной цели я достиг. “По крайней мере, — с благодарностью подумал я, — я не принес такого уж большого горя ни за что ни про что человеку, который мне нравился”.

Я выступил в заезде для новичков и пришел вторым, весьма порадовав владельца и не слишком — Гарольда, а потом скакал двухмильную дистанцию на пугливой кобыле, у которой не было настоящего куража для этого дела, ее еще нужно воспитывать. Вообще провести ее по дистанции было лучшим, на что можно было надеяться вообще, и Гарольд приветствовал успешное завершение ворчанием. Поскольку мы к тому же пришли четвертыми, я счел это ворчание за одобрение, но полной уверенности не было.

Когда я снова переоделся в уличную одежду, в большую переполненную жокейскую раздевалку вошел какой-то служащий и прокричал:

— Нор, тебя ждут!

Я вышел в весовую. И там я обнаружил, что человек, который меня ждет, — лорд Уайт.

— Я хотел поговорить с вами, — сказал он. — Идемте в комнату распорядителя... и закройте, пожалуйста, дверь.

Я прошел из весовой следом за ним в комнату, которую распорядители использовали для немедленных разбирательств, и, как он и просил, захлопнул дверь. Сугроб стоял у одного из стульев, окружавших большой стоя, цепляясь за спинку обеими руками, словно это был для него какой-то щит, барьер, крепостная стена.

— Сожалею, — официально сказал он, — о тех обвинениях, которые бросил вам во вторник.

— Все в порядке, сэр.

— Я был взволнован... но это непростительно.

— Я понимаю, сэр.

— Что вы понимаете?

— Ну... когда вам кто-то причиняет боль, вам хочется его ударить.

— Поэтически сформулировано, да будет позволено мне сказать, — промолвил он с полуулыбкой.

— Это все, сэр?

— Нет, не все. — Он помолчал, раздумывая. — Полагаю, вы уже слышали, что комитет распущен?

Я кивнул. Он судорожно вздохнул.

— Я хочу поставить вопрос об исключении ден Релгана из Жокейского клуба. Чтобы успешнее убедить его, я намерен показать ему эти фотографии, которые он, конечно, уже видел и раньше. Однако мне кажется, что я должен попросить у вас разрешения на это, и сейчас я его прошу.

“Рычаги, значит”, — подумал я.

— У меня нет возражений. Пожалуйста, делайте с ними все, что вам угодно.

— Это... единственные копии?

— Да, — сказал я. Так ведь и было. Я не сказал ему, что у меня есть еще и негативы. Он мог бы захотеть, чтобы я их уничтожил, а я инстинктивно этого не хотел.

Он отпустил спинку стула, словно она уже не была ему нужна, и пошел мимо меня к двери. Его лицо снова было привычно твердым и безмятежно-спокойным, как в “до-дановские” дни. “Жестокое исцеление, — подумал я, — окончено”.

— Не могу от души поблагодарить вас, — вежливо сказал он, — но я перед вами в долгу. — Он слегка кивнул мне, и вышел из комнаты — переговоры закончены, извинения принесены, достоинство сохранено. Скоро он будет сам себя убеждать в том, что вовсе никогда и не чувствовал того, что на самом деле чувствовал, что этой страсти вовсе не было.

Я медленно пошел следом. Я был доволен — очень даже доволен, во многих отношениях доволен, но не знал, понимает ли он это. Самые великие дары не всегда даются в открытую.

От Мэри Миллес я узнал побольше.

Она приехала в Ньюбери, чтобы посмотреть, как будет скакать Стив после того, как его ключица срослась, хотя и призналась, когда я повел ее выпить чашечку кофе, что смотреть, как ее сын берет препятствие, для нее было настоящей пыткой.

— Все жокейские жены говорят, что, когда их сыновья начинают скакать, это куда страшнее, — сказал я. — Смею сказать, что и дочери тоже.

Мы сидели за маленьким столиком в одном из баров в окружении людей в объемистых пальто, пахнущих холодным сырым воздухом и чуть ли не исходивших паром в тепле. Мэри автоматически сгребла к одному краю стола грязные чашки и обертки от сандвичей, оставленные прежними посетителями, и задумчиво перемешала свой кофе.

— Вы выглядите лучше.

Она кивнула.

— Я сама чувствую.

Она побывала у парикмахера, как я заметил, и купила себе немного одежды. Все еще бледная, все еще со скорбными распухшими глазами, все еще хрупкая, с незажившей раной в душе, вот-вот готовая сорваться, она все же держала слезы под контролем, но не слишком уверенно. Прошло четыре недели со дня смерти Джорджа.

Она отпила глоточек горячего кофе и сказала:

— Помните, что я говорила вам на прошлой неделе об Уайтах и Дане ден Релган?

— Разве можно забыть?

Она кивнула.

— Венди здесь. Мы пили с ней кофе чуть раньше. Она намного счастливее.

— Расскажите, — попросил я.

— Вам интересно?

— Мне очень интересно, — заверил я ее.

— Она сказала, что в прошлый вторник ее муж узнал о Дане ден Релган что-то такое, что ему не понравилось. Она не знает, что именно. Он не рассказывал ей. Но она говорит, что он весь вечер был как зомби, бледный, с застывшим взглядом, ни слова не слышал, что она ему говорила. Она не знала тогда, в чем дело, и была просто перепугана. Он заперся и просидел в одиночестве всю среду, но вечером сказал ей, что с Даней у него кончено, что он был дурак и просит у нее прощения.

Я слушал, изумляясь, как легко женщины распространяют такие слухи, и радовался, что они это делают.

— И потом? — спросил я.

— Разве можно понять мужчин? — сказала Мэри Миллер — После этого он стал вести себя так, словно вообще ничего не было. Венди говорит, что теперь, когда он покаялся и извинился, он ждет, что она будет вести себя как прежде, словно он никогда не бросал ее и не спал с этой девкой.