Он счел возможным в обмен на мое обещание молчать любезно предоставить мне информацию о том, что ваши пять хороших лошадей на самом деле вовсе не мертвы. Пять убитых лошадей были куплены специально для этой цели по дешевке (вашим другом фермером) на местном аукционе, и именно их и застрелил Теренс О'Три в нужное время в нужном месте. Теренсу О'Три не было сказано о подмене.

Ваш приятель фермер также подтвердил, что, когда ветеринар сделал вашим хорошим лошадям противостолбнячную прививку и уехал, оставив их в добром здравии, вы сами приехали на ферму в фургоне для лошадей, чтобы проследить, как их увозят.

Ваш приятель знал, что вы переправите их на Дальний Восток, где у вас уже был на них покупатель.

Я высылаю вам фотографию подписанного им признания.

Я вскоре позвоню вам с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Последний из пяти снимков отличался от остальных тем, что буквы там были написаны от руки, а не напечатаны. И хотя, скорее всего, они были написаны карандашом, они были все такими же бледно-серыми.

В нем говорилось:

“Дорогой Элджин Йаксли,

Я купил те пять лошадей, которых застрелил Т.О'Три. Вы увезли ваших лошадей в фургоне, чтобы переправить их на Дальний Восток. Я удовлетворен вашей платой за эту услугу.

Всегда ваш

Дэвид Паркер”.

Я вспомнил Элджина Йаксли таким, каким вчера увидел его в Аскоте, самодовольно ухмыляющимся и считающим себя в полной безопасности.

Я подумал о том, что правильно и что неправильно, поразмыслил о правосудии. Подумал об Элджине Йаксли как о жертве Джорджа Миллеса и о страховой компании как о жертве Элджина Йаксли. О Теренсе О'Три, который пошел в тюрьму, и о Дэвиде Паркере, который в тюрьму не пошел.

Через некоторое время я решительно встал и пошел назад в проявочную. Я поместил все негативы с пурпурными пятнами в рамку для контактной печати и сделал почти белый отпечаток. На сей раз я получил не пять маленьких прямоугольников с серыми полосами, а пятнадцать.

С сосущим чувством ужаса я выключил весь свет, запер двери и пошел вверх по дороге на брифинг с Гарольдом.

— Будь внимательнее, — резко сказал Гарольд.

— Да... да.

— В чем дело?

— Да так.

— Я говорю тебе о Корал-Кей в Кемптоне в среду, а ты не слушаешь.

Я заставил себя сосредоточиться на том, что мы обсуждали.

— Корал-Кей, — сказал я. — Для Виктора Бриггза.

— Верно.

— Он ничего не говорил... насчет завтра?

Гарольд покачал головой.

— Мы выпили после скачек, но если Виктор не хочет с тобой говорить, то из него и слова не вытянешь. Только хрюкает. Но пока он не скажет мне, что ты больше не скачешь на его лошадях, ты на него работаешь.

Он дал мне стакан и банку кока-колы и налил себе большой стакан виски.

— У меня не так много работы для тебя на этой неделе, — сказал он. — На понедельник и на вторник ничего нет. Пеббла я хотел выпустить в Лейстере, но он ногу ушиб. Остается только Корал-Кей в среду, Даймон Байер и та кобыла в среду, и еще две лошади в субботу, если дождь не пойдет. У тебя левых заездов нет?

— Новичок в Кемптоне в четверг.

— Надеюсь, что он умеет прыгать.

Я вернулся в свой тихий коттедж и сделал отпечатки с негативов с пурпурными пятнами, получил серые и белые отпечатки, как и прежде, и с синим фильтром — испещренный пятнами снимок.

К моему облегчению, там было не пятнадцать угрожающих писем, только первые два заканчивалась обещанием альтернативного предложения.

Я ожидал найти письмо насчет тех любовников, и я его нашел. Оно было вторым, от которого у меня перехватило дыхание. Я вяло рассмеялся, читая его на кухне. Оно привело мой рассудок в порядок для лучшего восприятия любого предстоящего мне откровения.

Последние тринадцать снимков, однако, оказались собственными записями Джорджа насчет того, где и когда он сделал свои разоблачительные снимки, на какой пленке, при какой выдержке, и когда он разослал свои угрожающие письма. Я понял, что он держал свои записи в таком виде потому, что ему так было легче и, казалось, куда безопаснее, чем доверять такой компромат бумаге.

В качестве дополнения к снимкам и письмам эти сведения были весьма занимательными, но в них не было ничего насчет того, в чем заключались эти “альтернативные предложения”. Тут не было записей о том, сколько денег он получил путем вымогательства, упоминаний о каком-нибудь банке, сейфе, укромном месте, где он мог бы скрытно вести свою работу. Даже с самим собой в этом отношении Джордж был скрытен.

Я поздно лег и не мог уснуть, а утром сделал несколько телефонных звонков.

Один — знакомому редактору “Коня и Пса” с просьбой включить снимок Аманды в выпуск на этой неделе, подчеркнув, что времени мало. Он с сомнением сказал, что напечатал бы этот снимок, если бы я зашел к нему в офис сегодня утром, но если опоздаю, то поезд уйдет.

— Я буду, — сказал я, — Две свободные колонки, фотография в семь сантиметров с надписью сверху и снизу. Скажем, на все одиннадцать сантиметров. На правой стороне какой-нибудь из первых страниц, где никто ее не пропустит.

— Филип! — запротестовал было он, но затем шумно вздохнул, и я понял, что он это сделает. — Это все твой фотоаппарат... если у тебя есть какие-нибудь снимки со скачек, которые могли бы мне пригодиться, захвати их. Все равно я еще посмотрю. В смысле, ничего не обещаю, но посмотрю. Мне нужны снимки людей, не лошадей. Портреты. У тебя есть что-нибудь?

— Ну... есть.

— Хорошо. Тогда как можно скорее. Увидимся.

Я позвонил Мэри Миллес, чтобы узнать номер домашнего телефона лорда Уайта, и звякнул старому Сугробу в Котсуолдз.

— Вы хотите встретиться со мной? — спросил он. — Зачем?

— Поговорить о Джордже Миллесе, сэр.

— О фотографе? Который недавно погиб?

— Да, сэр. Его жена — подруга леди Уайт.

— Да-да, — нетерпеливо сказал он. — Мы можем встретиться в Кемптоне, если вам угодно.

Я спросил, не могу ли я вместо этого зайти к нему домой, и, хотя и не был особо любопытным человеком, он согласился уделить мне полчаса завтра в пять. Я положил трубку и присвистнул. Мои ладони слегка вспотели. Я подумал, что, в конце концов, мне нужно только еще раз позвонить, чтобы все вернулось на круги своя.

После этого я позвонил Саманте, что было куда легче, и спросил ее, не могу ли я пригласить ее и Клэр на обед. Судя по голосу, она была польщена.

— Сегодня вечером? — спросила она.

— Да.

— Я не могу. Но, думаю, Клэр сможет. Ей это понравится.

— Да?

— Да, олух ты эдакий. Когда?

Я сказал, что заберу ее часов в восемь. Саманта сказала “хорошо” и спросила, как идут поиски Аманды, и я неожиданно для себя разговорился с ней так, будто знал ее всю жизнь. Но ведь так и было на самом-то деле.

Я поехал в Лондон в офис “Коня и Пса” и договорился с редактором, чтобы он напечатал фотографию Аманды с надписью: “Где эта конюшня? Десять фунтов первому — особенно первому ребенку, — кто сможет сообщить об этом Филипу Нору”.

— Ребенку? — сказал редактор, подняв брови и записывая мой номер. — Они что, читают эту газету?

— Их мамаши читают.

— Ненадежный источник.

Разглядывая снимки из папки с портретами людей на скачках, он сказал, что они начинают публиковать серию типажей, и ему нужны новые снимки, которые еще нигде не публиковались, и что он может использовать кое-какие мои, если я пожелаю.

— Что же... ладно.

— Плата обычная, — небрежно сказал он, и я сказал — хорошо. Только потом, после небольшой паузы, я спросил его, какова эта самая обычная плата. Даже сам вопрос, показалось мне, приблизил меня на шаг не только к заботе собственно о фотографиях, но и о доходе. Обычные расценки были обязательством. Обычные расценки обозначали, что меня приняли в этот круг. Меня это вывело из равновесия. Тем не менее я согласился.