— А Общество католической истины вам за те брошюры платило?

— Нет, конечно. С чего бы?

— Расскажите мне еще об «Улиссе».

— Я обращал на него очень мало внимания, пока однажды мне не вручили фрагмент, где какая-то женщина в постели думает грязнейшие мысли из всех, какие приходили когда-либо в человеческую голову. Порнография, грязь и литературная тошнота, любой мерзавец-извозчик в Дублине покраснел бы. Я перекрестился и отправил все это в огонь.

— Так был ли весь «Улисс» целиком опубликован в итоге, как думаете?

— Уж точно надеюсь, что нет.

Мик помолчал пару секунд и звонком призвал обслугу. Что мог он сказать? Судя по всему, уместна была бы встречная откровенность.

— Мистер Джойс, — сказал он торжественно, — могу сообщить вам, что вы долго были вдали от происходящего. Книга «Улисс» вышла в Париже в 1922 году, с вашим именем на титульном листе. И сочли ее великой книгой.

— Боже смилуйся. Вы меня разыгрываете? Я немолод. Помните об этом.

Мик похлопал его по рукаву и знаком велел слуге принести еще напитков.

— Поначалу ее восприняли сурово, однако с тех пор она издавалась повсюду, в том числе и в Америке. Десятки — буквально — десятки почтенных американских критиков сочинили о ней трактаты. Даже о вас самом и о вашем методе уже понаписали книг. И все гонорары за «Улисса» должны бы скапливаться на вашем счете. Трудность разнообразных ваших издателей в том, что они не ведают, где вы.

— Ангелы господни да защитят нас!

— Вы странный человек, мистер Джойс. Прощелыги, что пишут всякую дрянь, гоголем ходят, а цена им пучок пятачок. Ваше же имя — на великой книге, а вы стыдитесь до смерти и просите у Господа прощения. Вот те на. Я отлучусь ненадолго, облегчиться. Чувствую, это сейчас самое уместное.

— Как вы смеете вменять мне похабщину?

Мик встал несколько порывисто и вышел с заявленной целью, но встревожился. Его блеф, если правильно это так называть, вовсе не достиг цели. Джойс в отрицании своем был серьезен и, судя по всему, в глаза не видывал книгу «Улисс». Какой политики теперь следовало бы придерживаться?

Когда он вернулся и уселся, Джойс быстро заговорил приглушенным и серьезным тоном.

— Слушайте, надеюсь, вы не против, если мы сменим тему, — сказал он. — Я сообщил вам о важности для меня будущего. Я не шучу. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

— Как уже сказал, почту за удовольствие.

— Так вот, вы слыхали о Поздних откровениях^{128}. Может, я и не достоин, но желаю податься в иезуиты.

— Что? Вот это да!..

Потрясение в голосе у Мика было из рода задышливых. В голову ему пришла еще одна книга, «Портрет художника в юности». В ней было отречение от семьи, веры, даже родины — и обещание молчания, изгнания и хитроумия. Что из того, казалось, сейчас здесь? Болтун, репатриант, безыскусник? И все-таки разве даже человеку гениальному нельзя передумать? И важно ли, что ум его выказывает признаки расстройства, а память — увядания? Стремление в лоно наиболее интеллектуального из орденов Церкви — безусловно, громадная неожиданность, и его, быть может, не стоит принимать целиком всерьез. И все же этот человек — хранитель собственной бессмертной души, и кто такой Мик, сам на пороге священного узилища траппистов, чтобы сомневаться в желании Джойса причаститься к религиозной жизни? Его, возможно, не примут, само собой — из-за скандальных литературных трудов, приписанных ему, или даже в силу возраста, однако решение это принимать Отцу-провинциалу^{129}Общества Иисуса, а не Мику.

— Мой Французский план^{130}, если можно так его именовать, — продолжил Джойс, — я мог бы отложить до уединения в Ордене. Что любопытно: у меня множество записей о хорошем и похвальном, сочиненном этими тремя проходимцами, которые во всем остальном торговали кровью, — я говорю о Марате, Робеспьере и Дантоне. Странно… как лилии, что пробиваются на куче навоза.

Мик задумчиво отпил, преобразуя мысли в благоразумные слова.

— Мистер Джойс, — сказал он, — насколько я знаю, на подготовку отца-иезуита уходит четырнадцать лет. Это немалое время. Вы куда быстрее могли бы стать врачом.

— Если Господь помилует меня, я буду испытуемым, даже если на это уйдет двадцать лет. Что значат эти мишурные годы в сей юдоли скорби? Вы знакомы с кем-нибудь из иезуитов лично?

— Знаком. По крайней мере с одним — неким отцом Гравеем, с Лисон-стрит. Он англичанин, но вполне умен.

— А, великолепно. Представите меня ему?

— Разумеется. Естественно, это примерно все, на что я тут гожусь. В смысле делами Церкви заправлять Церкви. Если б я мог попытаться, скажем… вмешаться или надавить, я бы очень скоро наказал себе не лезть не в свое дело.

— Я это совершенно понимаю. Прошу лишь о тихой беседе с отцом-иезуитом — после рекомендации ответственного, почтенного человека вроде вас. Остальное предоставьте ему, мне и Господу.

Судя по тону, он был доволен, и сквозь сумрак даже казалось, что он улыбается.

— Что ж, я рад, если наш небольшой разговор идет как надо, — сказал Мик.

— Да, — отозвался его собеседник. — Я в последние дни думал о своих школьных порах в колледже Клонгоуз-Вуд^{131}. Конечно, это все очень нелепо, однако, полагаю, если все же стану иезуитом, как замыслил, возможно ли — возможно ли, повторюсь, — в мои преклонные годы получить назначение ректором Клонгоуза? Могло б такое случиться?

— Конечно, могло б.

Пальцы Джойса держались за его мартини, поигрывали бездумно. Ум же цеплялся за что-то иное.

— Должен быть в этом честен — и осторожен. Разумно было б сказать, что у меня более одной веской причины сделаться отцом-иезуитом. Я желаю преобразовать — сначала само Общество, а затем, его посредством, и Церковь. Вкралась ошибка в… порочные верования… некоторые бесстыжие суеверия… поспешные допущения, коим нет доказательств в слове Писаний.

Мик нахмурился, обдумывая.

— Вопросы учения, в смысле? Они могут быть связанными между собой.

— Прямое внимание к слову Господню, — подхватил Джойс, — искоренит все сатанинские кривотолки. Вы знаете иврит?

— Боюсь, нет.

— Ах, слишком мало кто знает. Слово «руах» — важнейшее. Оно означает «дыханье» или же «дуновенье». «Спиритус» — так мы это именуем на латыни. Греческое наименование — «пневма». Видите, какая выходит цепочка смыслов? Все эти слова означают жизнь. Жизнь, дыхание жизни. Дыханье Божье в человецех.

— Все эти слова означают одно и то же?

— Нет. Ивритское «руах» означало лишь Божественное бытие, кое выше человека. Позднее стало означать воспламенение, так сказать, сотворенного человека дыханием Бога.

— По-моему, это не очень ясно.

— Ну… дабы постичь горние понятия посредством дольних слов, потребен опыт. Это слово — «руах» — буквально означает не внутренне присущую энергию Бога, а его трансцендентную энергию, привносящую божественное содержание в человека.

— Вы хотите сказать, что человек — отчасти Бог?

— Даже древние дохристианские греки обозначали словом «пневма» безграничную и всемогущую персону Бога и телесные чувства человеческие — в силу внутренне присущей им «пневме». Господь желает, чтобы человек наделен был Его «пневмой»^{132}.

— Ну… Вряд ли кто-то в этом сомневается. То, что вы именуете «пневмой», и отличает человека от зверя?

— Если угодно, однако неверно говорить, что наделенность человека, божественно, «руахом» или же «пневмой» делает его отчасти Богом. Бог есть две Персоны, Отец и Сын. Они сосуществуют как ипостаси. Это вполне ясно из упоминаний обеих Божественных персон в Новом Завете. Ваше внимание я в особенности обращаю на Дух Божий — или же Святой Дух, как его более привычно именуют.

— И что же о Святом Духе?

— Святой Дух — изобретение бесшабашных ранних Отцов. Тут у нас путаница мысли и языка. Те несчастные невежественные люди связывали «пневму» с тем, что они считали делами Духа Святого, тогда как это всего лишь выдох Бога-Отца. Это деятельность существующего Бога, а потому прискорбная и постыдная ошибка считать это ипостасью, Третьей персоной. Богопротивная ерунда!