Сержант подозвал официантку, заказал ячменного вина для себя и маленькую бутылку «вот этого» для своего друга. Затем доверительно склонился к Мику.

— Просвещены ли вы либо же наслышаны о молликулях? — спросил он.

— Разумеется.

— Удивит ли вас либо же сразит постичь, что Молликулярная Теория орудует в приходе Долки?

— Ну… и да, и нет.

— Она творит ужасные разрушения, — продолжил сержант, — половина населения страдает от нее, она хуже черной оспы.

— Не приструнят ли ее амбулаторный врач или «Народные учителя»^{68}, или же вы считаете, что это дело глав семейств?

— Рожки, ножки и середка всего этого, — ответил сержант чуть ли не свирепо, — Совет графства.

— И впрямь все запутанно.

Сержант изысканно отпил в глубокой задумчивости.

— Майкл Гилэни, знакомец мой, — сказал он наконец, — пример человека, которого Молликулярная Теория едва в хлам не укатала. Не зловеще ли поразит вас, узнай вы, что человеку этому грозит стать велосипедом?

Мик в учтивом недоумении покачал головой.

— Ему почти шестьдесят лет отроду, посредством прямой калькуляции, — сказал сержант, — и как таковой провел он не менее тридцати пяти лет верхом на своем велосипеде, да по каменистым проселкам, да вверх-вниз по надлежующим холмам, да в канавы глубокие, когда дорога блудит от натуги зимы. Он всегда следует в том или ином определенном направлении на велосипеде, во всякий час дня — или же возвращается оттуда во всякий прочий час. Если б велосипед его не крали каждый понедельник, он был бы уже более чем наполовину.

— Наполовину где?

— Наполовину становления клятым велосипедом самолично.

Не впал ли сержант Фоттрелл впервые в своей жизни в пьяный лепет? Фантазии его обыкновенно бывали потешны, однако не столь милы, если оказывались бессмысленны. Когда Мик сказал что-то в этом роде, сержант уставился на него раздраженно.

— Вы когда-нибудь изучали Молликулярную Теорию, когда в отроках ходили? — спросил он. Мик ответил в том смысле, что нет, ни в коих подробностях.

— Сие очень серьезное расхищенье и маловразумительное усугубленье, — промолвил сержант сурово, — однако я вам в общих чертах ее обрисую. Все состоит из маленьких молликулей самого себя, они летают всюду концентрическими кругами, дугами, сегментами и бессчетными другими путями, каковые чересчур многочисленны, чтобы как-то назвать их соборно, ни на миг не замирают и не покоятся, а крутятся себе дальше и мечутся туда и сюда, и снова туда, вечно в движенье. Следуете ли вы за мною умственно? Молликули?

— Думаю, что да.

— Они проворны, как двадцать паскудноватых лепреконов, пляшущих джигу на плоском надгробье. Возьмем-ка овцу. Овца есть всего-навсего миллионы крошеных частиц овцовости, вертящихся всюду в затейливых вихляньях внутри этой тварюги. Что есть овца кроме сего?

— Это ж наверняка вызывает у овцы головокруженье, — заметил Мик, — особенно если вращенье происходит и в голове у овцы в том числе.

Сержант одарил его взглядом, какой сам он, без сомненья, описал бы как нон-поссум и ноли-ми-тангере^{69}.

— Сие безрассуднейшее замечание, — сказал он резко, — раз невроструны и сама голова овцы вращаются до той же кучи, одно вращенье компенсирует другое, то вот вам пожалуйста: все равно что упрощать дробные суммы, когда у вас пятерки над и под чертой дроби.

— Честно говоря, я об этом не подумал.

— Молликули — очень тонкая теорема, решить ее можно алгеброю, однако стоит разбираться с нею пошагово, с линейкою, косинусами и иными знакомыми приборами, и в конце концов не поверить глазам своим, что вы эдакое доказали. Если такое случится, предстоит проделать все это еще раз, пока не доберетесь до точки, где возьмете на веру, что наличествующие у вас факты и цифры точно выведены из алгебры Холла и Найта^{70}, после чего беритесь вновь с того же места, пока весь этот не бараний чих не будет взят на веру и ни единой части его не взято на веру малую или ни единое сомнение в голове не уязвит вас, как бывает, если потерять запонку от рубашки посреди постели.

— Очень верно, — решился вставить Мик.

— Если долбить по камню железным молотком достаточно крепко и достаточно часто, некоторые молликули камня переберутся в молоток — и обратное сообразно.

— Это широко известно, — согласился Мик.

— Итог, брутто и нетто, таков, что у людей, проводящих большую часть своей естественной жизни верхом на железном велосипеде по каменистым дорогам провинции, личность в некой мере смешивается с личностью их велосипеда — в результате обмена молликулями между ними, и вы удивитесь, сколько людей в глубинке наполовину люди, наполовину — велосипеды.

Мик тихонько ахнул от изумления, и по звуку это было словно воздух, выходящий из сильного прокола покрышки.

— Боже милостивый, похоже, вы правы.

— И вы непроизносимо ошеломлеете, если узнаете, сколько статных велосипедов безмятежно примыкает к человечеству.

Тут сержант извлек трубку — а проделывал он это на публике очень редко — ив молчании занялся прихотливым делом заполнения и набивки ее очень темным табаком из видавшей виды жестянки. Мик принялся созерцать и размышлять о провинциальных местах, знакомых ему с юности. Задумался об одном, что было ему дорого.

Бурые торфяники и торфяники черные опрятно располагались по обе стороны дороги, там и сям в них были вырезаны прямоугольные углубления, и каждое наполнено желто-бурой буро-желтой водой. Вдали, близ неба, крошечные человечки склонялись над своей торфорезнёй, высекая патентованными лопатами брикеты торфа выверенной формы и выстраивая из них рослый мемориал высотою с лошадь и повозку. Звуки, порождаемые ими, доносил до Мика без помех западный ветер — звуки смеха и свиста и отрывки куплетов старых торфяных песен. Поближе к нему стоял дом, сторожимый тремя деревьями и окруженный благополучием пернатой свиты, все как один клевали, рыли и шумно беседовали, неостановимо производя яйца. Дом сам по себе был безмолвен и тих, однако балдахин ленивого дыма вздымался над печной трубой, показывая, что люди внутри заняты своими делами. Вперед от Мика шла дорога, стремительно пересекая равнину и лишь слегка приостанавливаясь, чтобы неспешно взобраться на холм, что ждал ее там, где высокая трава, серые валуны и обильные чахлые деревья. Все над головою занимало небо, прозрачное, непроницаемое, непостижимое и несравненное, с изящным островом облака, пришвартованного в тихих двух ярдах справа от нужника мистера Джарвиса.

Сцена была подлинна и непререкаема, однако в противоречии с тем, что сказал сержант. Не чудовищно ли намекать, что крошечные человечки, отвоевывавшие торф вдали, — частично велосипеды? Он покосился на сержанта. Тот уже утрамбовал табак, похожий на торф, и достал коробок спичек.

— Вы уверены в человечности велосипедов? — осведомился у него Мик. — Разве это не противоречит учению о первородном грехе? Или молекулярная теория и впрямь так опасна, как вы утверждаете?

Сержант ожесточенно сосал трубку, спичка захлебывалась.

— Она в два или в три раза — либо промежуточно — опаснее, чем быть могла бы, — ответил он мрачно. — Рано поутру я частенько думаю, что в четыре, и, свят-свят, поживи вы там несколько дней и сполна и привольно позволь себе наблюдать и проверять, вы бы знали, насколько определенна несомненность определенности.

— Полицейский Хват не походил на велосипед, — сказал Мик. — Заднего колеса у него не было, да и звонка на правом большом пальце не очень-то.

Сержант глянул на него с некоторым сочувствием.

— Ну не вырастет же у него из шеи руль, однако я видел, как он пытается проделать кое-что куда более пронзительно неописуемое. Не замечали ли вы странное поведение велосипедов в провинции — или же скорее-людей-велосипедов?

— Нет, не замечал.

— Это исконная катастрофа. Когда человек слишком попустительствует, вы мало что заметите, поскольку время он в основном проводит, облокотившись о стенку или же стоя, подперев себя одной ногой, на дорожке. Такой человек — тщетное явление громадного обаяния и силы, а также очень опасный субчик.