Он вспомнил о деле, которое привело его сюда, и внезапно вовсе перестал стесняться или мешкать, упоминая отца Гравея: более того, от воспоминаний о добром священнике ему полегчало, и он вполне радостно принял еще одну порцию напитка, пусть и маленькую.
— Мистер Де Селби, — сказал он, — не подумайте, что я пытаюсь запорошить вас пошлой лестью, но я искренне считаю ваши замечания по сравнительному религиоведению, теократии и запредельным непостижимостям физической смерти и вечности поразительными.
— Эсхатология всегда привлекала умы людей, применяющих рассудок.
— Так вот, к слову о Церквях: у меня есть старинный друг, отец Гравей…
— Отец Гравей? Вот это имя! Я знаю отца Камна, цистерцианца{61}.
— Полегче, господин Де Селби. Отец Гравей — иезуит.
— A, ignatius elenchi!{62} Экий у вас славный друг, Майкл.
— Он на самом деле умнейший человек. Он мог бы с вами поспорить, точно говорю. Он о философии и церковной истории знает все.
— Не сомневаюсь, ибо иезуиты прекрасно устроенные ребята в своем деле — или, по крайней мере, сами так думают.
— Не досадит ли вам, если я приведу его с собой как-нибудь вечером в будущем месяце? Он составит прекрасную компанию, это я вам обещаю.
Де Селби от души и утробно рассмеялся, а затем разбавил напитки чуточкой воды.
— Конечно, приводите, — улыбнулся он. — Образованная компания — единственная вещь, которой я со всей очевидностью в этом доме не располагаю, хотя уединение, увы, бóльшую часть времени необходимо мне для работы. Вы это понимаете, я уверен. Сие не означает, что я должен жить в одиночном заключении. Однако скажите мне вот что, Майкл.
— Да-да. Что именно?
— Его достопочтенная персона склонна к стакану доброго виски или же предпочитает красное вино?
Превосходный вопрос в о человеке, которого он ни разу в жизни не видел.
— Я… не уверен. Наши встречи всегда проходили на нейтральной почве.
— Выбросьте из головы. Тут вина хоть залейся, пусть и не домашнего.
Вот так обо всем и уговорились. Но руку Де Селби Мик пожал в дверях на прощанье не менее чем через час. Разговор их внезапно занесло в местную политику, и тут в кои-то веки была территория, где Де Селби не был в себе уверен и временами терялся, зато Мик давно поднаторел.
Глава 9
Старые пестрые дома разнородного размера вдоль узкой набережной Лиффи, казалось, клонятся вовне, словно пытаясь разглядеть себя в водах, однако в приятной прогулке Мика ныне взор его на них не отдыхал. Мик думал, пусть и без угрюмости. Его посетила мысль, помстившаяся умной, ловкой, даже дерзкой. Что правда, то правда: подводный призрак Августина она не развеивала, да и нервно-психотические отклонения Де Селби не упраздняла, однако в Мике укрепилась убежденность, что она поможет ему что-то предпринять, дабы предотвратить — возможно, полностью, но уж точно в текущем времени, — воплощение какого бы то ни было плана наслать разор на род людской. Мик был доволен. Он решил отправиться в тихое место, где имеются алкогольные напитки, и там, дай бог, не пить, а попробовать что-нибудь здоровое, освежающее, безвредное. Простое осмысление — планирование — вот что требовалось.
А что же отец Граней? Да, Мик соблюдет договоренность и приведет его в гости к Де Селби. Посещение это, глядишь, окажется ценным, и к тому же он был рад, что Хэкетт отказался. Мик чуял, что присутствие Хэкетта может стать трудностью или даже препятствием, то же относилось и к шагам, которые ему предстояло предпринять позднее — чтобы воплотить эту свою новую мысль.
Шаги привели его к «Метрополю» на главной улице Дублина. Ни кинотеатром, ни рестораном, ни танцзалом, ни питейным заведением это место не именовалось, хотя содержало в себе все эти радости. Питие осуществлялось в тихом, мягко освещенном салоне внизу, где столики отделялись друг от друга высокими ширмами темного дерева. То было любимое убежище приходских священников из глубинки и, хоть обслуживали здесь официантки, дамская клиентура сюда не допускалась.
Он уселся и заказал маленькую «Виши». Когда принесли заказанное из-за соседней ширмы, Мика ошарашила донесшаяся оттуда благодарность незримого клиента, недвусмысленно определяемая если не по тону, так уж точно по содержанию.
— В признательность за эту бутылку, моя дорогая коллин[22], я вознесу новену самому святому Мартину Турскому{63} за восхищение души твоей необратимо.
Куда деваться: Мик взял свой напиток и пересел. К счастью, сержант Фоттрелл был один. Из старомодной учтивости поднялся и протянул руку.
— Так-так, прости Господи, вы, должно быть, преследуете меня детективно?
Мик хохотнул.
— Вовсе нет. Я хотел тихого пития и подумал, что здесь меня никто не знает.
— А, так бес детей своих не бросит.
Любопытно: это нечаянное столкновение с сержантом, похоже, не укротило Мику его смутного желания побыть одному. Более того, сержанту он обрадовался. Извинился еще раз, что все никак не заберет свой велосипед из участка в Долки. Сержант изъял пространную верхнюю губу из стакана с ячменным вином, скривив ее в знак полного отпущения грехов.
— Там, где ваш велосипед сейчас, — произнес он торжественно, — куда более безопасное место, чем сам высший путь, интуитивно говоря.
— О, я просто подумал, что велосипед может вам мешать.
— Он под замком в камере номер два, и здоровью вашему куда лучше быть с ним поврозь. Изложите мне вот что: как вам пришелся полицейский Хват?
— Мы виделись и прежде, конечно. Очень приятный человек.
— Чем он был занят, перцептивно говоря?
— Он возился с проколом шины.
— Ах-ха!
Сержант ухмыльнулся, глотнул своего напитка и слегка нахмурился, задумавшись.
— То был третий прокол за неделю, — сказал он тоном, в котором сквозило удовлетворение.
— Скверный показатель, похоже, — отозвался Мик. — Это попросту паршивая планида или паршивые дороги?
— За мелкие наши проселки Совет{64} пусть отвечает — они худшие на всю Ирландию. Но полицейский Хват пробил себе шину в полпервого в понедельник, в два в среду и в полседьмого в воскресенье.
— Откуда же вам может быть это известно? Он ведет журнал?
— Нет, не ведет. Я знаю дату и время вопучеюще потому, что это моя достославная персона произвела проколы моим же перочинным ножиком.
— Небеси, но зачем?
— На благо полицейского Хвата. Однако сидючи здесь, я созерцательно осмыслял говорящие картинки, что кажут наверху. Они суть утонченная досягательная наука, без сомненья.
— Это большой шаг вперед по отношению к немому кино.
— Вам известно, как они устроены?
— О да. Фотоэлектрический элемент.
— Стало быть, да. Почему, коли можно превратить свет в звук, нельзя превратить звук в свет?
— Вы имеете в виду изобретение фоноэлектрического элемента?
— С определенной несомненностью, однако такое изобретение наверняка будет не чих бараний. Я частенько размышляю, какого рода свет производила бы благородная американская Конституция из уст президента Рузвельта?
— Очень интересное рассужденье.
— Или речь Артура Гриффита?{65}
— Еще бы.
— Чарлз Стюарт Парнелл верил всем сердцем, что все беды и горести Ирландии суть следствие пылкой любви к зеленому цвету. Меня в зелен флаг оберните, мальцы{66}. Если пропустить речи этого великого человека через элемент (а сам он элементарно просидел не один месяц), не гемохроматозная ли получится штука, если раствор взять ярко-зеленый?
Это Мика повеселило — как и вся эта чудная идея. Кажется, он помнил, что имелся прибор, который «производил» свет на экране, чарующие узоры оттенков и цветов. Но сержант мыслил не об этом.
— Да. И каков будет цвет голоса Карузо или Джона Маккормака, исполняющего «Там за Евиными садами»?{67} Но скажите мне вот что, сержант. Отчего вы упорно прокалываете покрышки полицейскому Хвату?
