Под ветвистой яблоней стоял стол, накрытый к чаю. Над ним уже вился дымок самовара и порхали бабочки. Чуть поодаль, в глубине сада, белела маленькая беседка, окруженная большими кустами боярышника и увитая плетьми девичьего винограда. Мы проследовали к ней по хрустящим камням дорожки и вошли внутрь.

Кузина села на скамейку.

– Аглая Петровна, – пробормотал я, примостившись рядом, – прошу вас простить мне мои вчерашние слова о наследстве…

Девушка покачала головой.

– Пустое… – ответила она. – Вам нечего виниться! Все вокруг будто помешались на этом наследстве: Огибалов, Шепелевский и прочие… Все, кому доверял мой отец, – Аглая усмехнулась. – Лет десять Огибалов был его правой рукой, и теперь оказывается, что он все знал? А через неделю-другую он просто займет свое место у Кобриных. Как гладко все у них…

– Но этого нельзя так оставить! – воскликнул я. – Нужно жаловаться!

Аглая лишь недоверчиво пожала плечами.

– Самовар еще не готов, – ответила она, – а мне так не хочется сидеть на месте!

Мы вышли за ворота.

Тишь и уединение беседки сменились шумом улицы, грохотом повозок и гамом пробегающих мимо стаек уличных мальчишек. Под сенью склонившихся над улицей зеленых вязов, посаженных по обе стороны дороги, мы пошли к золотившейся невдалеке церкви.

Знакомую долговязую фигуру Данилевского я заприметил еще издали. Он махнул нам рукой с противоположной стороны улицы и прыгнул на мостовую, чуть не оказавшись под колесами несущегося по ней шарабана.

Наконец он поравнялся с нами.

– Мне удалось выяснить много занятного, – выдохнул Андрей. – Но приятного мало…

– Да не томи ты со своими реверансами, – не выдержал я.

Данилевский выразительно огляделся.

Аглая, поняв, чего тот опасается, свернула за угол и повела нас за собой каким-то узким тихим переулком.

Немного помолчав, Данилевский, наконец, начал свой рассказ:

– Я дал по гривеннику парочке мальчишек-посыльных из лавки Савельева, дабы они мои записочки снесли по адресу, да заодно мы с ними очень душевно поболтали. Я им рассказал в красках о вчерашнем ужасном происшествии на бульваре у здания Гражданской палаты, а они мне – о последних днях жизни купца Савельева. Говорят, хозяин чувствовал себя вполне сносно, из дому, правда, не выходил, но дела свои вел исправно. В день его смерти посыльные ходили от него с корреспонденцией к купцу Винокурову: у партнеров намечалась крупная сделка по продаже леса. Записки носили несколько раз…

– Именно это вы и хотели нам сообщить? – не оборачиваясь, перебила Данилевского Аглая. – Рассказать нам о том, что мой отец до последнего своего дня оставался трудолюбивым человеком?

– Нет, главное не это! – с нажимом ответил, глядя ей в затылок, Данилевский. – Посыльные рассказали мне, что они видели в день смерти Савельева у ворот его дома карету князей Кобриных. И на следующий день она тоже там появлялась несколько раз. Уверяют, что не могли ошибиться, ибо очень уж хорошо ее знают. Подозреваю, что свидетелей сего факта найдется гораздо больше, если принять во внимание, как о том судачат в городе…

Повисло напряженное молчание.

Аглая шла впереди нас, мы едва поспевали за ней, и я не мог видеть ее лица, но стан девушки, и без того стройный, казалось, еще сильнее выпрямился, а движения ее стали еще более резкими и отрывистыми.

Мы вышли из переулка на широкую улицу и остановились у кованых витых ворот, за которыми в яблочно-сиреневых зарослях утопал большой купеческий особняк, весьма похожий на дом Савельевых.

– Давайте вернемся домой, выпьем чаю и все спокойно обсудим, – сказала Аглая. – Только я зайду за Липой…

С этими словами она коснулась тяжелого кольца, висевшего в пасти привинченной к калитке медной львиной головы, и громко постучала.

Ей открыли.

Мы с Данилевским остались снаружи.

Вскоре Аглая вернулась вместе с подругой. Олимпиада Андреевна одарила нас лучезарной улыбкой, и я в ответ не смог скрыть свой смущенно-восхищенный взгляд.

Мы повернули обратно к дому Савельевых. Нам оставалось свернуть за угол, чтобы оказаться перед нужными нам воротами, однако Аглая, сделав шаг, вдруг отпрянула назад и остановила нас жестом руки. Мы вчетвером, скрытые пышным кустом сирени, остались за поворотом улицы.

К воротам савельевского дома подъехал черный экипаж, запряженный парой вороных лошадей.

Дверь кареты распахнулась.

С подножки спрыгнул человек в мундире с блестящими аксельбантами на плечах и бодрой походкой вошел в калитку.

– Князь… – обернувшись к нам, беззвучно, одними губами, прошептала Аглая.

Мы переглянулись.

– Он здесь явно инкогнито, – сквозь зубы процедил Данилевский. – Гербы, вон, фамильные на карете завешены, да и не по рангу-то ему совсем на простой конной паре выезжать…

Аглая поманила нас пальцем, и мы двинулись за ней в противоположную от ворот сторону. Пройдя с полсотни саженей, я увидел в ограде маленькую неприметную дверцу.

Кузина, сунув руку в обрамлявшую дверь листву, щелкнула невидимой для нас задвижкой, и мы один за другим проскользнули через эту тайную калитку в сад.

Аглая, потянув меня за рукав, прошептала Липе и Данилевскому:

– Подождите нас здесь!

Наши спутники остались у ограды. Я же последовал за кузиной по узкой тропинке, извивавшейся среди деревьев и выведшей нас, наконец, к тыльной стороне дома.

– В последние годы отца мучила водянка, и ему было тяжко принимать посетителей наверху, в своем рабочем кабинете, – проговорила Аглая. – Поэтому внизу он приказал устроить для себя приемную, чтобы вести переговоры там. Думаю, матушка поведет князя именно туда.

Мы прошли вдоль дома и оказались среди густых кустов сирени прямо под окнами приемного кабинета.

«Только бы Сапсан не решил обходить свои владения именно сейчас», – подумал я, поскольку мое появление в них он всегда отмечал громким заливистым лаем…

Я осторожно заглянул в окно.

Дверь распахнулась, и в кабинет, следуя за Надеждой Кирилловной, и вправду вошел нежданный посетитель. Хозяйка дома прошла в дальний угол, к столу, и, встав там, замерла в ожидании.

Князь же остановился у зеркала, висевшего на стене у самой двери. Он вынул из кармана маленькую щеточку и принялся аккуратно расчесывать свои усы. Он был вовсе не так стар, как мне ранее представлялось, – лет, наверное, тридцати пяти, – холен, солиден и, в отличие от своего младшего брата, не выглядел хлыщом и вертопрахом.

– Почтенная Надежда Кирилловна, – низким голосом проговорил князь, по-прежнему разглядывая в зеркале свои идеально подстриженные усы, – спешу вас заверить, что новость о завещании поразила меня не меньше, чем вас…

Потом он повернулся к окну.

Мы с Аглаей отпрянули, боясь оказаться замеченными.

Князь подошел к Надежде Кирилловне и продолжил:

– Я бы не стал беспокоить вас своим визитом без лишней надобности, понимая, сколь необходимо вам уединение в столь тяжелую минуту. Но, сказал я себе, ведь именно на мою поддержку для своей семьи рассчитывал покойный Петр Устинович! Посудите сами: его дело – вот то, что чрезвычайно заботило его. Кому, как ни нам с братьями продолжать его вести! Ведь и капиталов наших в общих с Петром Устиновичем прожектах более чем достаточно! Однако, задал я себе вопрос, только ли свои капиталы доверил мне покойный? Нет и нет! Его семья также непременно должна оставаться под моим покровительством…

Он приблизился к Надежде Кирилловне и поцеловал ей руку.

Вероятно, это было прилично в дворянских кругах, но Надежда Кирилловна была купеческой женой, и этот жест почтения ее явно смутил.

– Что же… вы предлагаете, любезный Евгений Константинович? – вздохнула она.

– Поддержку! В особенности финансовую. Я намерен выдать вам расписку, по которой вы сможете получить в банке двадцать тысяч рублей. Я думаю, это лишний раз докажет мою искренность. Однако… – князь на секунду запнулся, словно от смущения, – мне даже как-то неловко вас просить об этом, но я хотел бы уладить один пустяк.