– Не беспокойтесь, я в полном здравии… – я поспешил подняться на ноги. – Аглая Петровна, если я не ошибаюсь?
– Да… – моя спасительница с удивлением и любопытством взглянула на меня.
– В таком случае позвольте приветствовать вас и отрекомендоваться: Михаил Иванович Барсеньев.
Я хотел было принять ее руку для поцелуя, но, увидев, что ладонь моя измазана мокрой землей, поспешил спрятать ее за спину.
Аглая Петровна улыбнулась:
– Вам, Михаил Иванович, необходимо почиститься. Ваш сюртук, боюсь, сильно попорчен…
– Пустяки!
– Мы вас ждали, – кузина помедлила, и потом добавила, – а я, признаться, представляла вас совсем другим…
Двери дома отворились, и к нам по ступеням крыльца сошла хозяйка усадьбы Надежда Кирилловна Савельева, статная круглолицая сорокалетняя женщина в пышном черном платье, отороченном множеством лент и кружев. Она, всплеснув полными белыми руками, украшенными крупными золотыми кольцами, воскликнула:
– Что за шум? Извольте объясниться!
Аглая обернулась:
– Матушка! Михаил Иванович, братец наш двоюродный, приехали, так на него наш Сапсан набросился, чуть было не помял! Пришлось выручать!
– Михаил Иванович? – ахнула Надежда Кирилловна. – Бог мой! Что же вы, милый, в колокольчик-то у ворот не позвонили? Наш Трофимыч вам бы непременно отворил! Уж он-то собаку к вам и близко бы не подпустил! Проходите, проходите, пока снова дождь не начался, а то вон опять какая буря собирается! Сюртук вам придется снять. Его сей же час почистят, – она хлопнула в ладоши и властно крикнула в глубь дома, – Машенька, помогите же нам! И накройте, любезная, стол к чаю! Ах, тучи гонит, просто страсть! – тетушка так хлопотала вокруг меня, что я со стыда был готов провалиться сквозь землю.
Мы вошли в дом, и горничная наверху помогла мне привести сюртук в порядок. Надеясь, что нелепейшее первое впечатление удастся хоть как-то сгладить, я спустился к уже ожидавшим меня родственницам. В столовой как раз подавали обедать.
Голубая фарфоровая супница с прозрачной стерляжьей ухой источала божественные ароматы. На столе красовались блюда с заливным, соленые рыжики в масле, жареные рябчики, горкой лежали теплые пирожки с рубленым сердцем, а разлитый херес золотом блестел в хрустальных бокальчиках. Поданные в конце плотного обеда сласти – янтарное варенье из полупрозрачных райских яблок с хвостиками в стеклянной вазочке, клюква, перетертая с грецкими орехами, печатные пряники, тонкие слоеные сладкие пирожки, обильно посыпанные сахарной пудрой, серебряный сливочник, доверху наполненный свежими сливками, – все это великолепие располагалось на багровой набивной скатерти вокруг внушительных размеров самовара, из которого Надежда Кирилловна разливала ароматный чай.
– Вы, Михаил Иванович, в гостинице остановились? – тетка медленно наполнила чашку и красивым выверенным жестом подала ее мне.
– Да. Это недалеко отсюда – у церкви Иоанна Предтечи, – ответил я и сделал глоток.
– Значит, у Прилепского. Что ж, это хорошо! Там весьма кстати и нотариальная контора рядом. Друг мой, вы не очень стеснены в средствах? А то остановились бы у нас! Комната для вас найдется, да и не чужие мы все-таки, – вспомнив, видимо, о покойном муже, Надежда Кирилловна тяжко вдохнула и приложила к глазам шелковый платок.
Я поспешил отказаться. Денег у меня было не то чтобы много, но все же в гостинице я мог позволить себе куда более вольное житье, нежели то, что ожидало меня в омраченном трауром купеческом доме. В субботу уже огласят завещание, поэтому больших трат на проживание не предвиделось…
– Вы только, пожалуйста, осторожнее по улицам ходите, – будто прочитав мои мысли о предвкушаемой трехдневной свободе, сказала Надежда Кирилловна. – Сейчас у нас в Замоскворечье воры объявились. Их и раньше-то довольно было, а сейчас и вовсе – как ни ночь, то где-то крики: «Караул! Грабят!» А будочным хоть бы что! Даже и не просыпаются, наверное… А вы, Михаил Иванович, и с виду примечательны, и мест здешних не знаете, и по молодости на многие, уж извините за прямоту, глупости способны!
– Не беспокойтесь, тетушка! У меня лишь несколько поручений от матушки и ничего более, – я, бросив взгляд на Аглаю, молча сидевшую напротив меня, постарался сказать это спокойно и равнодушно.
Хозяйка дома мне не ответила, только с сомнением пожала плечами и поставила перед собой чашку с горячим чаем. Потом она, вздохнув, начала бесконечно долгий, как мне показалось, разговор обо всех последних событиях.
Помешивая сахар тонкой серебряной ложечкой, Надежда Кирилловна сопровождала свой рассказ ее монотонным постукиванием. Почти в такт ему за окном от налетавшего ветра в стекла бились ветви яблонь.
– Петр Устинович и так-то крепостью здоровья в последние годы не отличался. Водянка его уже несколько лет беспокоила, слаб был, что греха-то таить… – тетушкина ложка завершила очередной круг, прочертив на чайной глади мгновенно исчезающий след. – А тут еще холера началась в Замоскворечье, вот нас с Аглаей и отправил Петр Устинович к матери моей – проведать старушку, да чтоб подальше были от всей этой заразы…
Тетка повернулась к висящему на стене зеркалу, затянутому черным покрывалом, и всхлипнула, но потом, подавив дрожь в голосе, продолжила:
– Письма от самого приходили ежедневно, и хоть холера его и не обошла, все же он писал мне, что почти поправился, болезный. Я даже врачу нашему записочку передала, так он меня уверил, что опасности и нет никакой, что только лишь слабость осталась, да и та несерьезная. Мы уже и в обратную дорогу засобирались, да тут и пришло известие, что хозяин-то наш преставился, – ложечка в теткиной руке задрожала и выбила об фарфоровый край чашки мелкую дробь. – Вот так бывает: кажется, болезнь отпустила уже, так ведь нет – если уж пришла забрать, то наверняка заберет.
Мы с кузиной молчали. Надежда Кирилловна, стиснув руки и качая головой из стороны в сторону, горестно повествовала:
– Мы с Аглаей сразу домой воротились, верст-то тридцать пути всего будет, а тут!.. Батюшки! И полиция все в протокол с описью описывает, и курьеры разные шастают, и соболезнующие толпами ходят. Суета сует, а горя-то сколько! Уж как я убивалась-то! Да и плакальщицы на похоронах свою работу знали! Знамо дело, лучших из Замоскворечья позвали! Петр Устинович-то чай не приказчик какой был – купец первой гильдии, да и какой купец-то, ой…
Продолжать свой рассказ Надежда Кирилловна была не в силах. Аглая встала с места, чтобы обнять и успокоить мать, но та отмахнулась, и потому девушка отошла к окну в дальнем конце комнаты, за стеклом которого темнело низкое грозовое небо.
После того, как хозяйка дома немного утешилась, разговор наш пошел на менее тревожные темы: тетка справилась о здоровье моей матушки, о наших самарских делах, о новостях и прочих мелочах, мало что значивших. Я уже подумывал о том, как бы найти благовидный предлог, дабы распрощаться с осиротевшим семейством, ибо разговор этот стал мне в тягость.
Долгое время наши фамилии избегали тесного общения. Отношения между моей матушкой и дядей были сложными. Характера оба родственника были сурового, и отличались они упрямством и прагматичностью. Началом разлада, как поговаривали в наших краях, стал брак моих родителей, весьма выгодный для почти разорившихся Савельевых; после свадьбы по настоянию молодой жены мой будущий отец передал дяде внушительную сумму денег, на которые тот позднее сумел перебраться в Москву и достойно устроиться. Когда же удача в делах ему улыбнулась, вести от него стали приходить все реже.
Брак моих родителей оказался вполне счастливым, воспитан я был в родительской любви и заботе, а после смерти в прошлом году отца моего, Ивана Михайловича Барсеньева, я, видя искреннюю скорбь о нем моей матушки, не воспринимал более местные слухи всерьез.
Именно на похоронах отца и появился мой дядя Петр Устинович Савельев, встречи с которым были в последние годы крайне редкими. После этого приезда дядя взялся участвовать в нашей судьбе, стал постоянно писать, давать советы, и, таким образом, брат с сестрою снова сблизились. Именно поэтому, а также опираясь на заверения в дядиных письмах, матушка полагала, что его завещание коснется нас самым заметным образом.
