Липа положила голову мне на плечо. Я почувствовал своей щекой пряди волос, выбившиеся из ее прически, я услышал ее дыхание. Пальцы ее в моей руке почти не двигались, но, казалось, они говорили гораздо красноречивее любых слов – о любви, о вечных клятвах, данных друг другу мужчиной и женщиной перед Богом и людьми… А может, о том, что сейчас наши руки сплетены, и что эта старая часовня, холод этого каменного пола, этот запах воска и ладана, этот дождь и этот миг – только наши, и они навсегда останутся нашим общим воспоминанием.

Я любовался пальцами Липы в моей руке, а потом вдруг поцеловал их. И еще. И еще… Мысли, стук сердец, дыхание, время – все остановилось и растворилось в темноте часовни…

Дождь, увы, заканчивался. Небо посветлело, и казалось, что ночь обратилась вспять.

Нужно было возвращаться.

Мы поднялись. Я нехотя надел свой сюртук, и Липа подошла и отряхнула пылинки с его рукавов и воротника. Я повернулся к ней и, едва удержавшись от того, чтобы не поцеловать ее, только бережно поправил непослушный локон, вьющийся у ее виска. Еще несколько мгновений мы стояли и смотрели друг другу в глаза, ни промолвив ни слова.

Потом мы вышли за дверь. Наших раскрасневшихся лиц коснулся свежий вечерний ветер. Липа снова взяла меня за руку, и мы, прыгая через лужи, закружили вокруг могил по пути к воротам кладбища.

– Теперь мы снова в мире людей, и нам снова придется быть осторожными, – сказала Липа.

И, помолчав, она добавила:

– Зато теперь у нас есть тайна.

Она подошла ко мне вплотную и поцеловала меня прямо в губы…

От калитки ее дома я с легким кружением в голове и на ставших будто бы ватными ногах неторопливо доплелся в сумерках до усадьбы Савельевых. Ворота были уже закрыты, но внизу под ними оставалась щель, которую обычно по ночам закладывали доской-подворотней. Щель эта была достаточно широкой для того, чтобы протиснуться в нее взрослому человеку, но после дождя под воротами разбухла такая грязь, что войти в дом «инкогнито» этим путем я не отважился.

Свернув за угол и пройдя дальше вдоль ограды, я добрался до уже знакомой мне калитки. Она бесшумно распахнулась передо мной. Я скользнул по дорожке к дому и мягко толкнул дверь черного хода, которая тоже оказалась незапертой. Я мысленно поблагодарил Аглаю за предусмотрительность и неслышно, как тень, не скрипнув на лестнице ни единой половицей, поднялся к себе.

Уже лежа в постели и, по обыкновению, с карандашом в руке листая свою записную книжку, я не мог не думать о Липе. Все события ушедшего дня просто померкли в моей памяти, вытесненные одной – главной – новостью и переполнявшими меня чувствами. Случившееся казалось мне сном. И перетекая сознанием из мнимого сна в настоящий, я видел Липу, которая обворожительно улыбалась мне, как тогда, при прощании, перед тем, как скрыться за дверцей калитки. И клянусь, что эту улыбку я буду хранить в своем сердце до самого конца жизни…

Глава VI

Савельевский дом пробыл в нашем распоряжении три дня. На руку нам был не только сам отъезд Надежды Кирилловны, но и заметная в связи с ним утрата ретивости в делах со стороны кухарки и горничной, посему Аглае не приходилось особенно утруждаться в изобретении поручений, дабы отослать прислугу из дому. Данилевский и Липа, напротив, зачастили к нам. Они являлись в гости прямо к завтраку, успев по пути через уже согретый солнцем сад своим смехом и шутками распугать прочь из сиреневых кустов всех соловьев и зорянок, неделикатно прервав их восторженные утренние концерты. Расставались же мы лишь под вечер, после ужина и душистого чая, когда по небу уже разливался закат, зной в саду уступал место прохладному ветру, несшему аромат ирисов, пионов и белой акации, и стрижи резво бросались вдогонку за шмелями, стремясь посытнее поужинать на сон грядущий.

Днем же мы внимательно – комнату за комнатой – осматривали дом. Верхние покои, кладовые, чердаки – все стены, полы, потолки и мебель здесь мы пядь за пядью осмотрели, ощупали и простучали. К концу третьего дня поисков оставалось признать, что наши усилия оказались тщетными.

Мы ничего не нашли.

К вечеру третьего же дня в усадьбу вернулась Надежда Кирилловна. Она выглядела утомленной и явно недовольной своей поездкой. Поэтому я предположил, что, если ее и занимали мужнины бумаги, в имении на Клязьме найти векселя ей тоже не удалось.

Мы с Липой подолгу беседовали обо всем этом, гуляя по узким извилистым дорожкам уже знакомого мне погоста. С приездом тетки мы снова вспомнили об осторожности, но наши сумеречные прогулки по кладбищу продолжились, поскольку именно там мы с моей возлюбленной не боялись быть увиденными вместе, и теперь я знал куда больше укромных тропинок, тайком ведущих от крыльца усадьбы Савельевых прямо до ее дома.

Однажды поздним лунным вечером я, вернувшись домой уже знакомой дорогой, проскользнул в усадьбу через заднюю дверь и бесшумно поднялся по лестнице в свою комнату, залитую белыми холодными лучами ночного светила. Наверное, уже в сотый раз я мысленно поблагодарил за мастерство тех плотников, что так добротно, почти ювелирно сработали этот тихий, безмолвный купеческий дом. Но потом вдруг меня словно громом ударило…

Утром я, наскоро умывшись и надев свой костюм, выскочил в коридор. Оглядевшись, я одернул на себе сюртук и чинным шагом неторопливо спустился по лестнице. Потом так же поднялся. Потом снова сошел вниз и взбежал вверх. И еще раз. Затем всем своим весом я налег на резной набалдашник деревянных перил и попытался покачать его.

– Мишенька, вы себя сегодня хорошо чувствуете? – раздался из передней голос Аглаи. – Мы вас уже ждем к завтраку, а вы, кажется, в третий раз никак не дойдете до столовой!

Я еще раз сбежал вниз по ступеням.

– Очень вам советую, сестрица, проделать то же самое, – ответил я. – Попробуйте! Это просто удивительно!

Аглая подобрала подол платья и поднялась наверх.

– И что же здесь такого удивительного? – обернулась она ко мне.

– А вы не понимаете? От половиц – ни единого скрипа, – я снова сделал по ступеням несколько шагов вниз и вверх.

– Ну, для этого не стоило устраивать такие забеги! Батюшка не терпел дурно сделанных и плохо прилаженных вещей, и он любил рассказывать, что, когда строили этот дом, первый нанятый им плотник в ответ на его требование сработать лестницу ладно начал уверять, что дерево всегда скрипит, и отец велел его рассчитать и выписал другого аж из самой Самары! С тех пор прошло более десяти лет, и по сей день здесь так ничего и не заскрипело, – и Аглая ласково скользнула пальцами по деревянным перилам.

Я подхватил кузину под руку и зашептал:

– Вот в этом-то все и дело! Вы помните ту грозу и нашу ночную вылазку? Помните, что нас тогда остановило?

Аглая изменилась в лице.

Мы, постоянно озираясь, прошли к кабинету.

Я взялся за дверную ручку и толкнул ее вперед.

Дверь, как и в прошлый раз, громко и протяжно заскрипела.

Аглая подняла на меня взгляд, полный недоумения:

– Но она, кажется, всегда так…

– В том-то и дело, понимаете? – перебил я кузину.

– Нет, любезный братец, не понимаю, – похоже, начала сердиться Аглая.

– Дядя не терпел дурно сделанных и плохо прилаженных вещей, но с несовершенством этой вещи он спокойно мирился…

– Вы полагаете? – девушка покосилась на дверь.

– Мы тут все бегали туда-сюда мимо нее, – сказал я, распахнув дверь и разглядывая ее деревянную поверхность. – Как, впрочем, и ищейки князя… И никому и в голову не пришло проверить!

Дверь была примечательной: большой, толстой, тяжелой, сработанной в венецианском стиле. Темное лакированное дерево блестело в лучах солнца, бьющего в окна кабинета. С внешней стороны дверные панели были лаконично оформлены в виде удлиненных ромбов, окаймленных тонкими резными планками с растительными мотивами. Внутренняя же, кабинетная, сторона была настоящим произведением искусства – верхом мастерства итальянской резьбы по дереву. Из центра дверного полотна на нас взирала выточенная с мельчайшими подробностями морда оскалившегося льва, заключенная в резной круг; вокруг нее в профиль располагались так же искусно выполненные головы баранов – их мощные рога последовательно обвивала длинная и густая лавровая ветвь. Выше и ниже звериных барельефов тянулись к краям двери резные гроздья винограда: тонкие прожилки листьев, крупные гладкие ягоды, вьющиеся хвостики молодых побегов – все это было исполнено чрезвычайно скрупулезно. Тяжелая медная ручка, казалось, с трудом пробивалась наружу сквозь все это замершее растительное изобилие.