– Кладбище дает огромную свободу! Я это уже давно поняла. Подумайте только, никто и слова не скажет против того, что я хожу сюда одна. А ведь девице приличествует сопровождение даже при обыкновенных прогулках! Никто не спросит, отчего я тут… – с этими словами Липа неспешно обходила по узким тропинкам старые замшелые каменные плиты и потемневшие деревянные кресты.

Некоторые могилы утопали в высаженных на них цветах, другие же были совсем заброшены. Невольное любопытство подталкивало меня по очереди читать эпитафии на надгробных камнях, и мне казалось, что со всех сторон до меня доносятся предостережения и нравоучения, исполненные житейской мудрости всего человечества. Здесь были и краткие выдержки из Ветхого Завета, и бесталанные любвеобильные четверостишия, и сухие сдержанные слова о чьей-то давно прожитой жизни, уместившиеся лишь в двух строчках, вырезанных на могильном граните.

Вдали среди предгрозового вечернего сумрака светился огонек: это над входом в старую замшелую часовню горела лампада.

Липа свернула на боковую дорожку и остановилась.

– Миша, вы были когда-нибудь на могиле вашего дядюшки? – спросила она, уже второй раз называя меня любезнее, чем того требовали обстоятельства.

Я покачал головой.

Действительно, во всей этой суете с наследством я позабыл про то, что дядя был мне и просто родственником, близким, родным человеком.

Мне стало неловко.

Липа обернулась:

– Хорошо здесь!.. На кладбище все чувствуешь намного острее! Да и память проясняется…

Замедлив шаг, я остановился у нового деревянного креста и горбившегося перед ним холмика земли. Напротив него почти целиком вросла в землю низенькая каменная скамейка. Я перчаткой смахнул с нее бледные сухие прошлогодние листья и сел. Мой взгляд скользнул по кресту, на котором темнели резные буквы: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится».

Я вспомнил себя мальчишкой, вспомнил свое детство и дядю, очень изредка приезжавшего к нам в гости, вспомнил однажды подаренную им деревянную лошадь и сладости, которые он всегда нам привозил. Отрезы тканей, преподнесенные им моей матери, были столь богатыми, что потом удивляли весь город. Я вспомнил, как боялся дотрагиваться до этой материи, насколько тонкой и воздушной она казалась. Вспомнил я и огромный стол, который накрывали к дядюшкиному приезду, и большого гуся, которого выставляли на огромном рдяном блюде в окружении сморщенных печеных яблок. Дядя очень любил мою голубятню и спрашивал меня о ней, и вместе мы ходили смотреть молоденьких голубков диковинных пород, которых мне дарили на именины или на Пасху…

Сверкнула молния, и через секунду по небу покатился раскат грома.

Липа схватила меня за руку:

– Скорее отсюда, а то мы вымокнем!.. – и она побежала вперед, увлекая меня за собой.

Но дождь уже хлестал вовсю.

Мы стремглав пронеслись через лабиринт тропинок, затерянных между могил, к часовне, прямо на огонек ее лампады. Массивные каменные ступени церквушки, расписанные теперь темными водяными струями, были покрыты слоем уже отцветших лепестков и опавших листьев. В жару камни раскалялись, и попавшая на них листва просушивалась до коричнево-желтой трухи. Сейчас юбки Липы смели ее прочь, оставив за девушкой чистую дорожку.

Олимпиада подбежала к двери и дернула позеленевшую ручку.

Часовня была открыта.

Мы вошли внутрь.

– Я думаю, это подходящее укрытие, – сказала Липа, убирая со лба мокрую прядь волос, и шагнула вперед. – Боже! Посмотрите, как красиво!..

Большие кусты сирени, росшие снаружи, закрывали маленькие окна часовни, и поэтому внутри было темно. Лишь у иконы Троицы горела лампадка, а слева от нее в полутьме слабо сверкал образ Богоматери.

Мы подошли ближе.

На окладе иконы сидели десятки светлячков. Старинный киот у маленького приоткрытого окошка стал пристанищем для этих удивительных насекомых, спасавшихся от ненастья.

– Это просто волшебство! – прошептала Липа. – Какое невозможное украшение…

Снаружи вовсю шумела гроза. Струи ливня, казалось, слились в один нескончаемый поток. Последние просветы на небе исчезли за тучами, и мир погрузился в дождь.

В часовне было сухо, чуть душно, тепло и таинственно. Присесть было некуда, поэтому я снял сюртук и разложил его на полу подкладкой вниз.

– Ваши родные уже, наверное, вас хватились… – сказал я, жестом приглашая Липу присесть и отдохнуть.

– Ничуть, – отозвалась девушка. – Они наверняка уверены, что я осталась у Аглаи. Так уже было множество раз…

– Что же, укрыться тут и подождать явно лучше, чем промокнуть и схватить лихорадку. Перед свадьбой-то…

– Ах, вы уже знаете? Аглая рассказала? – кокетливо спросила Липа.

– Нет, Надежда Кирилловна как-то упомянула об этом… О вашем приданом и о том, что благородное семейство вашего избранника слишком высоко ценит свое благородство…

Липа, подобрав мокрый подол платья, села рядом со мной на сюртук, по-детски поджав под себя ноги.

– Слишком высоко! – согласилась она. – Ну, а мне все равно, что мой отец занимается торговлей скотом! Зато долгов карточных у него нет, и дом наш не заложен…

– Значит, вы против вашего союза?

– Если говорить по правде, то нет. Представляете, не против! Мой нареченный беден, но его титул откроет многие двери и мне, и моему отцу. И, знаете, новое положение даст мне чуть большую свободу, нежели теперь, может, и гораздо большую. Да уж не так и противен мне жених! Он не стар, он учтив и образован. Осталось только договориться о том, во сколько голов скота они оценивают свою фамилию и титул. Правда, это занятно? Титул, стоивший нескольких тысяч коров, оплаченной закладной и большого дубового шкафа с итальянской резьбой. Вам смешно? Мне – очень! И когда я появлюсь на свадебном балу, то среди розовых мраморных колонн залы я буду представлять себе не людей, а тысячи пасущихся и мычащих буренок, и закладные будут играть в карты за ломберными столиками… Право, это очень мило! Вы осуждаете меня?

– Даже мысли не было…

– Ах, а я себя иногда осуждаю! Вы, наверное, думаете, что я должна любить и потому быть счастливой, либо же быть несчастной и страдать оттого, что судьба связывает меня с чужим человеком против моей воли? Но открою вам секрет: все неверно! Мне было бы скучно просто любить! Страдания мне более отрадны, и эта свобода тоже, когда я могу приходить сюда по ночам, чтобы побродить по кладбищу и подумать о своем… Да, представьте, меня тут несколько раз замечали – ночью, среди могил – и ни разу не решились даже близко подойти, а я ведь умышленно прихожу сюда именно в светлом платье…

– Это просто удивительно! Я не успел заметить в вас склонности к меланхолии и мистицизму!

– Это самая оберегаемая моя тайна. Я и вправду полюбила это кладбище, а если бы это заметили дома, то эти прогулки мне бы тут же запретили. Но не запрещают. И, стало быть, не замечают, – и Липа вздрогнула.

– Вы озябли? – спросил я.

– Нет. И давайте сегодня будем говорить друг другу «ты»! Вам, Миша, совсем не идет ваше «Михаил Иванович», – шутливо прогудела Липа, произнося мое имя. – Чересчур солидно для вашего юного и бледного лица!

– «Олимпиада» тоже звучит втрое длиннее и тяжелее, чем хотелось бы, – не остался я в долгу.

– Вот видишь, – будто бы улыбнулась в полутьме девушка, – значит, сегодня – Липа…

Мелкая сладкая дрожь волной прокатилась по моему телу.

– Липа, дай мне руку, – попросил я.

Липа подняла голову. Я, боясь повернуться к ней лицом, краем глаза увидел, как она медленно и аккуратно сняла с кисти перчатку, а потом просто потянулась и своими длинными тонкими пальцами взяла меня за руку.

У меня перехватило дух и застучало в висках. Казалось, время замерло, и никому не нужно было ни оправдываться, ни в чем-то признаваться, ни говорить о чем бы то ни было. Я остатками сознания мог только молиться, чтобы из глубины дождя внезапно не возникла перед нами чья-нибудь мокрая фигура, не вторглась в наше темное, теплое, мрачное и такое красивое убежище и не нарушила нашего уединения.