Когда речь идет о раскаянии за собственные действия во время войны перед судом мирового общественного мнения, Япония и поныне остается нацией-отступницей. Даже в период непосредственно после войны, несмотря на судебные процессы о военных преступлениях, признавшие виновными ряд их лидеров, японцы сумели избежать морального осуждения со стороны цивилизованного мира, которое пришлось принять немцам за их поступки в то кошмарное время. Продолжая избегать осуждения, японцы стали зачинщиками другого преступления. Как предупреждал много лет назад нобелевский лауреат Эли Визель, «забыть холокост – значит убить дважды».

Я очень надеюсь, что данная книга вдохновит других авторов и историков на исследования свидетельств выживших в Нанкине, до того как последние голоса из прошлого, число которых сокращается с каждым годом, смолкнут навсегда. Что, возможно, еще важнее – надеюсь, что она пробудит совесть японцев, вынудив их признать ответственность за случившееся.

Эта книга была написана с мыслью о бессмертном предупреждении Джорджа Сантаяны: «Кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь».

При попытках понять мотивы поступков японцев самыми очевидными становятся вопросы, громче всего требующие ответа. Что именно из случившегося на месте событий позволило японским солдатам полностью отринуть все ограничения, свойственные большинству людей? Почему японские офицеры позволяли и даже поощряли подобный беспредел? Какова была в этом роль японского правительства? По крайней мере, какова была его реакция на доклады, которые оно получало по своим собственным каналам, и к чему оно прислушивалось из зарубежных источников с места событий?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется слегка углубиться в историю.

Японская идентичность XX века возникла в условиях тысячелетней системы, в которой социальная иерархия устанавливалась и поддерживалась посредством военного соперничества. С незапамятных времен могущественные феодальные властители островов использовали частные войска для ведения нескончаемых сражений друг с другом. К Средневековью эти войска эволюционировали в специфический японский класс воинов-самураев, кодекс поведения которых назывался «бусидо» («Путь воина»)[21]. Умереть, служа своему господину, было величайшей честью, которую только мог заслужить в своей жизни воин-самурай.

Подобный кодекс чести определенно не является изобретением именно японской культуры. Римский поэт Гораций первым определил понятие долга юношей каждого поколения перед их правителями – «Dulce et decorum est pro patria mori» («Сладка и прекрасна за родину смерть»). Но философия самураев намного выходила за рамки определения военной службы как чего-то подобающего мужчине и единственно правильного. Их кодекс был настолько жестким, что наиболее примечательной его чертой являлось моральное требование совершить самоубийство в случае невозможности достойно исполнить обязанности военной службы, что часто сопровождалось церемониальным и крайне болезненным ритуалом харакири, когда воин, не дрогнув, встречал свою смерть, вспарывая себе живот на глазах свидетелей.

К XII веку глава правящей (и, соответственно, наиболее могущественной) семьи, называвшийся теперь сёгуном, предлагал императору, которому поклонялись как прямому потомку богини Солнца, военную защиту своих самураев в обмен на божественную поддержку всего правящего класса. Заключался договор. Со временем самурайский кодекс, которому вначале следовал лишь небольшой процент населения, глубоко проник в японскую культуру и стал моделью наиболее достойного поведения среди всех молодых мужчин.

Время не повлияло на силу этики бусидо, впервые появившейся в XVIII веке и практикующейся даже в наши дни, вплоть до самых крайних проявлений. Во время Второй мировой войны печально знаменитые самоубийственные вылеты камикадзе, когда японские пилоты направляли свои самолеты прямо на американские корабли, впечатлили Запад готовностью молодых японцев жертвовать своей жизнью за императора. Но это была не просто небольшая элитная группа, придерживавшаяся взгляда, что лучше умереть, чем сдаться. Поражает тот факт, что в то время, когда войска союзников сдавались в соотношении один пленный на каждых трех погибших, японцы сдавались в соотношении лишь один к 120[22].

Другим фактором, придавшим Японии ее своеобразный характер, стала ее изоляция, как географическая, так и самостоятельно возложенная на себя. В конце XV и начале XVI веков Японией правил клан Токугава, полностью отрезавший островную нацию от иностранного влияния. Подобное уединение, целью которого было обеспечение защиты от внешнего мира, в итоге изолировало японское общество от новых технологий и происходившей в Европе промышленной революции. За 250 лет японская военная технология не продвинулась дальше лука, меча и мушкета.

К XIX веку неподконтрольные Японии события выдернули нацию из кокона, в котором она пребывала, оставив ее в опасном и отчаянном положении, полном ксенофобии. В 1852 году президент США Миллард Филмор, проявляя недовольство из-за отказа Японии открыть свои порты для торговли и оправдывая европейскую экспансию распространенной в то время идеей «бремени белого человека», решил покончить с изоляцией Японии, отправив на острова командора Мэтью Перри. Перри, тщательно изучавший японскую историю, решил вынудить японцев покориться, продемонстрировав им всю мощь американской военной силы. В июле 1853 года он послал в Токийский залив флотилию изрыгающих черный дым кораблей, впервые показав народу Японии мощь паровых машин. Окружив себя 60 с лишним агрессивного вида мужчинами с саблями и пистолетами, Перри вошел в столицу сёгуна, потребовав встречи с самыми высокопоставленными официальными лицами Японии.

Сказать, что японцев ошеломило прибытие Перри, было бы серьезным преуменьшением. «Аналогично бы выглядела ситуация, если бы астронавты объявили, что к Земле летят странного вида космические аппараты»[23], – писал о случившемся историк Сэмюэль Моррисон. Перепуганные аристократы Токугавы приготовились к сражению, попрятали свои драгоценности и в панике совещались между собой. Но в итоге у них не осталось иного выбора, кроме как признать превосходство американской военной технологии и принять делегацию. Посредством этого единственного визита Перри не только вынудил Токугаву подписать договор с Соединенными Штатами, но и открыл двери для японской торговли с другими странами, такими как Британия, Россия, Германия и Франция.

Унижение, испытанное этим гордым народом, оставило после себя осадок в виде яростного негодования. Некоторые члены японской властной элиты тайно выступали в поддержку немедленной войны с западными державами, но другие призывали к благоразумию, утверждая, что эта война ослабит лишь Японию, но не иноземцев. Те, кто занимал последнюю позицию, убеждали власти умиротворить пришельцев, учиться у них и спокойно планировать возмездие:

Поскольку мы не равны иноземцам в механическом искусстве, следует установить взаимоотношения с другими странами, учиться их умениям и тактике, а когда [японские] нации станут едины, как одна семья, мы сможем отправиться за границу и отдать земли в иноземных странах тем, кто отличился в бою; солдаты будут соперничать друг с другом, показывая свое бесстрашие…[24]

Хотя подобный взгляд не преобладал, слова эти оказались пророческими, поскольку описывали не только стратегию, которой следовала Япония, но и долгосрочные горизонты для тех, кто рассматривал жизнь с точки зрения государства, а не отдельных людей.

Не имея перед собой четкого плана, клан Токугава решил наблюдать и ждать – и этим решением подписал смертный приговор своему правлению. Проводившаяся сёгуном политика умиротворения, столь отличавшаяся от того, что он ранее требовал от своих преданных сторонников, вызывала у многих недовольство и служила оружием для его противников-ястребов, которые считали благоразумную реакцию сёгуна не более чем подобострастным раболепием перед иностранными варварами. Убежденные, что сёгун лишился своего мандата на правление, мятежные кланы заключили союзы с целью свержения режима и восстановления власти императора.