Итак, ни в коей мере не отрицая факта прогрессирующей имущественной дифференциации, шедшей в обществе дофеодального и раннефеодального периода, и прямого обнищания части свободного населения, мы все же не в этих фактах видим основной источник превращения широких слоев свободных в зависимых, в держателей земли от крупных землевладельцев. Превращение свободных соплеменников в крестьян, в непосредственных производителей, поглощенных сельскохозяйственным трудом, не оставлявшим им возможности и средств для активного участия в политической жизни, в войнах и суде, делало неизбежным оттеснение их от исполнения этих общественных функций и концентрацию их в руках военного и управляющего класса феодальных собственников. Иными словами, формирование крестьянства — не результат развития феодальных отношений, а причина их генезиса. По своей социально-экономической природе крестьянство, раздробляемое самим производством, представляет собой класс, не способный к самоуправлению, к самостоятельному активному участию в общественных делах; его кто-то должен представлять, выражать его интересы. В условиях раннего средневековья эту функцию неизбежно принимала на себя королевская власть, подчинявшая себе крестьян и сплачивавшая вокруг себя вооруженную часть общества — дружинников, служилых людей, а также духовенство. Классовое разделение функций здесь неизбежно приобретало характер феодальный.

Общественное разделение труда между классом крестьян и военным и управляющим классом феодалов — универсальное явление средневековья; конкретные его формы в разных странах были в высшей степени различны. В то время как во Франкском государстве это разделение общественных функций зачастую происходило путем самоотдачи крестьян под власть господ, в виде прекария и коммендации, в Англии оно осуществлялось прежде всего при посредстве королевских раздач целых деревень под власть церкви и служилых людей. Пожалования на правах бокленда[227] вели к установлению такого отношения между обладателем пожалования и населением бокленда, при котором крестьяне работали на магната, снабжали его средствами, необходимыми для содержания свиты и выполнения военной службы.

В этом варианте развития феодальных отношений под властью магната оказывались сразу группы крестьян — подчас жители целой деревни, даже нескольких деревень. Впрочем, нередко то же самое наблюдалось и в Германии — в результате пожалований иммунитета над округами (вспомним «оттоновские привилегии»). В Скандинавии институтом, во многом близким к англосаксонскому бокленду, была вейцла. Право сбора «кормления» с жителей того или иного округа, которое принадлежало королю, могло быть передано им его приближенному, служилому человеку. В отличие от Англии, где бокленд жаловали навечно, в Скандинавии вейцлу передавали лишь на срок, обычно на срок жизни пожаловавшего и получателя пожалования. Это — существенное отличие, ибо в таких условиях господа-лендрманы и другие владельцы вейцл не могли закрепить пожалованное владение за своей семьей, так сказать, превратить бенефиций в феод. Поэтому они оставались под постоянным контролем королевской власти. Другое отличие заключалось в том, что скандинавские бонды не утрачивали личной свободы и, будучи подвластными владельцу вейцлы, сохраняли свою правоспособность. Но существо отношения было тем же самым, что и в Англии: под властью владельца вейцлы находились крестьяне, своим трудом содержавшие его и обеспечивавшие тем самым возможность несения им военной службы. И здесь, следовательно, происходило общественное разделение труда между классом профессиональных воинов и классом трудящихся. В Скандинавии это разделение социальных функций было неполным, крестьяне не были совершенно устранены из сферы управления, суда и военного дела, но классом, который по преимуществу концентрировал в своих руках эти функции, было рыцарство, фрельсы — как их именовали в Швеции и Дании, свободные люди, т. е. освобожденные от уплаты налогов, получившие право присваивать эти поступления с подчиненных им бондов и использовавшие их для исполнения рыцарской службы. По нашему мнению, неполное освобождение норвежских бондов от общественных функций, не связанных с их производственной деятельностью, явилось одним из источников застоя крестьянского хозяйства и экономического развития страны в целом в XIII–XIV вв.[228]

Германский король Генрих Птицелов, заботясь о создании в Саксонии военно-оборонительной системы, переселил в крепости воинов из числа сельских жителей (milites agrarii), заставив крестьян снабжать их продовольствием[229]. В данной связи не имеет решающего значения вопрос о том, были ли эти воины крестьянами или королевскими министериалами[230], — существенно то, что королевская власть проводила политику разделения общественных функций между профессионалами-воинами и сельским населением, ставя крестьян на службу зарождающемуся рыцарству.

Еще раньше франкские государи, подчинив Южную Галлию, наделяли землями своих вассалов. В X в., когда в этих областях Франции появилось большое число крепостей с гарнизонами milites, последние получали продовольствие от жителей окружавшей местности. В более поздний период эти территории превратились в феоды знатных владельцев крепостей[231].

Феодализм на ранней стадии характеризуется строем вооруженных дружин, живущих за счет эксплуатации сельского населения. Дружины имеют тенденцию организовываться в иерархию во главе с монархом. Власть представителя военного класса над крестьянами, которые дают ему средства к жизни, для вооружения и содержания его собственной дружины, распространяется обычно и на их землю; в этих случаях он выступает в качестве собственника земли своих крестьян. Но, как мы уже говорили, право собственности феодала на землю в период раннего средневековья было производным от его власти над населением. Крестьяне не утрачивали своих наделов и продолжали вести на них хозяйство и под властью феодала. Они по-прежнему тесно связаны с землей, независимо от того, прикреплены они к ней или нет, они — ее фактические обладатели, под какими бы «феодальными вывесками» ни скрывалось это отношение[232].

Намеченными выше основными линиями процесс феодализации в Европе, разумеется, не исчерпывался. В каждом отдельном варианте он приобретал свои неповторимые черты, обусловленные всей конкретной совокупностью местных условий. Нам хотелось указать прежде всего на общие социологические предпосылки генезиса феодализма, делавшие неизбежным переход от «дофеодальной» свободы к феодальной зависимости. Но для правильного понимания исторической перспективы, в которой совершался этот переход, необходимо остановиться на особенностях соотношения свободы и несвободы при феодализме и на самом содержании этих понятий в средние века.

Свобода и несвобода занимают особое место среди центральных категорий социальной действительности раннего средневековья, имеющих прямое отношение к процессу становления феодализма. Как и к понятию собственности, к этим понятиям совершенно необходим строго исторический подход. Нет ничего более ошибочного, чем перенесение понятия свободы, выработанного одной эпохой, в иную историческую эпоху. Современное понятие свободы предполагает независимость от кого бы то ни было. Отсюда устойчивое сочетание почти синонимов «свобода и независимость»; свобода понимается как самоопределение. Далее, в содержание свободы входит ничем не ограниченное волеизъявление индивида, возможность располагать собой и «поступать так, как хочется», свобода воли. Понимание свободы, сложившееся в новое время, включает идею всеобщего равенства и демократии; вспомним нерасторжимое единство лозунгов буржуазных революций «свобода, равенство и братство». Но подобное понимание свободы не имеет ничего общего — ни в сфере социально-политической, ни в сфере духовной — с пониманием свободы в средние века. Неверно было бы применять к обществу раннего средневековья и категории свободы и рабства, как они выработались в античном обществе, хотя в пережиточной форме они могли в какой-то мере сохраняться и после краха Римской империи.