Тося мечтала поступить на исторический, но бабы Нюры не стало, и пришлось после восьмого класса идти в училище. Сразу после окончания ей повезло – в Доме ученых нашлось место завхоза. Когда она вошла в сумрачную прихожую с английскими часами и дубовой резной стойкой и увидела перед собой мраморную лестницу, круглящуюся вверх, к выступающим из темноты статуям, вазам и картинам, она поняла, что попала домой. С тех пор прошло сорок лет. Антонина Петровна так и не вышла замуж, и поэтому каждое утро, даже в выходные, первой приходила в прекрасный дворец и последней из него уходила, если, конечно, не считать появившегося в перестройку Володьки-охранника, которого, впрочем, и считать не стоило, по причине его полной бесполезности.

Работа в Доме ученых открыла перед Антониной Петровной двери архивов, и знакомые архиведки давали ей интереснейшие документы даже домой. По вечерам она раскладывала старые рукописи на своем круглом столе, под яркой лампой в вязаном абажуре, и разбирала сросшиеся от времени грубые листы, пестревшие ижицами и ятями. В тот вечер, когда капитан Лугин позвонил в ее дверь, она как раз читала рапорт другого молодого капитана, охранявшего общественный порядок в этой же части города триста лет тому назад. Коллега Лугина получал в год девяносто шесть рублей девяносто девять копеек, что было совсем немного и по тем временам. Раз в четыре года давали ему также верхнее платье, кафтан и камзол, раз в год – башмаки и чулки. Служил он браво и отчетов написал множество. Документ сильно попортился, но все же можно было многое разобрать, особенно хорошо сохранились первые и конечные строки:

«Караул неоплошно весь день и всю ночь смотрел, чтобы все было стройно и бережно. Никакого разбою, и татьбы, и душегубства, равно и табакокурения ни в казармах, ни в слободах не учинялось».

И в конце: «Нева напротив того места разделяется надвое… на поляне, где камень на петуха похожий, встретили двух ведьм черноголовых с очами огненными, яко уголья, и солдаты, спужавшись, забили их штыками и топориками».

Прежде чем впустить следователя, Антонина Петровна долго изучала его удостоверение.

– Что вам еще нужно? Я все рассказала тому невоспитанному молодому человеку, который меня допрашивал.

– Хотелось бы кое-что уточнить.

Антонина Петровна пристально оглядела молодого человека с ног до головы – для этого ей пришлось задрать голову так высоко, что она покачнулась и чуть не упала. Лугин вежливо поддержал ее за локоть. Черные джинсы вызвали у нее некоторые сомнения, но отглаженная серая рубашка и блестящие ботинки, а более всего спокойный взгляд холодных голубых глаз капитана ей понравились.

– Ладно, проходите. – Антонина Петровна выглядела сердитой, хотя на самом деле была довольна, что снова может обсудить страшное преступление, главным свидетелем которого она себя считала. – Садитесь, я принесу чай. Напомните ваше имя.

– Павел Сергеевич. Не стоит беспокоиться, я всего лишь…

– Вы меня уже обеспокоили.

Она вышла на кухню, а Лугин подсел к столу и взял в руки старый манускрипт.

Он так зачитался, что не заметил, как Антонина Петровна вошла в комнату, неся на ярком подносе сине-белые гжельские чашки, такой же чайник и тарелку с пряниками.

– Что за погода в июне! – ворчливо говорила она, разливая чай. – Кажется, Земля свернула с пути, и время поменялось, а ученые этого попросту не понимают. Каждую осень теперь все теплее и каждую весну все холоднее.

– Да, я сам про это думал, – сказал Лугин. – Антонина Петровна, вы не заметили рядом с местом происшествия больших птиц? Ворон, например?

– Нет, не было там никаких птиц, – твердо ответила Антонина Петровна.

Работать в Гнезде Лиза Островская начала сразу после переезда в Петербург, устроиться помогла научная руководительница, которая в незапамятные времена была ученицей и помощницей самого Йозефа Гирша, варила ему кофе и даже покупала носки. На лекциях Фаня Леоновна любила рассказывать о том, какие маленькие ножки были у знаменитого ученого, как элегантно он одевался и как пациентки теряли последний ум и соображение, глядя в его жгучие черные глаза. Любовь берлинских пациенток не помешала доктору Гиршу взлететь в небо тонким облаком пепла над зеленым полем у тихого польского городка с нежным, как полусвист-полузвон старинных часов, названием: Освенцим. Фаня Леоновна долго об этом ничего не знала. Будучи с юности убежденной коммунисткой, она еще до войны отправилась посмотреть на страну своих идеалов. Отсидев положенное за идеалы, устроилась преподавать в школе немецкий язык, а еще через десять лет получила место в пединституте уральского города. Известие о превращении любимого учителя в облако пришло в письме от кузины, вместе с официально оформленным приглашением вернуться в Берлин «для воссоединения с семьей». Фаня Леоновна долго смотрела на письмо, потом убрала его в потрескавшийся саквояж, с которым когда-то переходила три границы, и молча продолжила готовиться к лекции. Только ее плечи немного поднялись, как бы в некотором удивлении, и с того дня наклонялись потихоньку все дальше вперед, так что к восьмидесяти годам она уже была совершенной горбуньей и казалась похожей на худую и грустную обезьянку. Лизу она любила. Они были соседями, девочка с раннего детства проводила много времени в ее маленькой квартирке. Фаня Леоновна давала ей книги, учила немецкому языку и даже подкармливала. Она написала главному врачу Гнезда, Альфреду Степановичу: «Помогите, коллега, девочка старательная, и диплом у нее по маниакальным, как раз для вас». Так Лиза попала в Гнездо.

В первый день она постучала в кабинет Альфреда Степановича и, не услышав ответа, заглянула внутрь. Там на полу лежал толстый матрас, на стенах висели зеркала и странные маски. На исполинском письменном столе восседала бурая сова с длинными, похожими на человеческие, ногами. Больше на столе ничего не было. Толстый человек в белом халате полулежал в кресле, руки его были сложены на груди, на лице маска клоуна, на лысой голове большие армейские наушники… Потом она узнала, что так он обычно отдыхает от пациентов после утреннего обхода.

Она хотела уйти, но главврач снял маску, заплывшие глазки смотрели насмешливо.

– Догадываюсь, кто вы, воздушное создание. Садитесь на матрас, уважаемая коллега. Примите удобную позу… хи-хи, не поймите про позу превратно. У каждого психолога должен быть свой психиатр. Возьмите эту птичку, она поможет вам расслабиться. Не бойтесь, она вас не клюнет, хи-хи. Вы ленинградка?

И он бросил ей чучело совы. Лиза поймала ее и, поколебавшись, села. Сова была теплой, желтые стеклянные глаза полуприкрыты, клюв уныло свесился. Она вспомнила, что где-то читала то ли стихи, то ли в учебнике истории: «Сова летела над пустыней. Птица разрушенных городов, птица сердечной печали…»

– Нет, – сказала Лиза, устраиваясь и поджимая ноги. – Не ленинградка. Я родилась далеко отсюда, тысячу километров на восток… В городе посреди леса.

Город был спрятан в лесу, как остров в океане. Улицы карабкались вверх и спускались вниз, упирались в поляны и опушки. Высокая трава росла во дворах, березы и осины поднимались до крыш сложенных из серо-бурых бетонных плит домов. Дома были некрасивые, похожие на клетки неопрятных зверей. Дороги напоминали лоскутные одеяла, ларьки, рекламные доски, столбы, провода, заборы строились и подвешивались наспех, криво. Каждую весну и осень дороги покрывались ямами, провода падали, трубы лопались. Их латали и бинтовали на скорую руку. Лес не отступал, корнями и побегами, ручейками и росой проникал в людские гнезда, следил за городом, терпеливо ожидая, когда упадут карточные стены, и тогда деревья и камни, вода и трава сомкнутся над ними, и тишина и покой воцарятся навеки…

Но пока город был жив, и сердце его – военный завод – глухо и тяжело стучало, и дымные тучи закрывали небо свинцовым щитом. Для завода был построен город, и ради него он жил. Работа на заводе была нелегкой, платили за нее мало, но люди не роптали. Вечером поднимались по грязным лестницам в тесные квартиры с низкими потолками, где в замызганных кухнях стояли крытые клеенками столы, а на них банки с «грибами», похожими на дохлых медуз. Кислый мутный напиток из «грибов» считали полезным для здоровья, как и воду из-под крана, настоянную на мельхиоровых ложках, которые называли серебряными. Ели пироги с картошкой, селедку, по праздникам – пельмени, пили дешевую водку. Пили много, пили все – и мужчины, и женщины, и старики, и подростки. Детям наливали стопку – для крепости. Напившись, орали песни, ругались, дрались, плясали.