Продолжая отдуваться, Антонина Петровна вошла в малиновую гостиную, самую красивую комнату дворца. Стены, диваны и кресла в ней были обиты алым штофом и бархатом. Даже в солнечную погоду здесь стоял розовый полумрак, и в темном зеркале над камином лицо Антонины Петровны казалось молодым и чем-то похожим на прекрасное лицо Марии Павловны с портрета, висевшего рядом. Волосы Антонины Петровны все еще темные, почти без седины, вились мелкими локонами, нос красивый, хотя немного длинноват, как и у княгини, лицо в морщинах, но с розовым румянцем… Она проследовала к окну, чтобы задернуть шторы. Из окон открывался вид на реку и Крепость, по набережной неслись машины, и в который раз Антонина Петровна подумала, вот бы хорошо, если бы все эти машины провалились в реку, и она унесла бы их навсегда прочь, и, как сто лет назад, стало бы спокойно и тихо, и только четко и торжественно цокали бы копыта по гранитной мостовой…

Проходя мимо двери на балкон, Антонина Петровна нажала на всякий случай на медную ручку, хотя знала, что дверь эта всегда закрыта на два ключа, и последний раз открывали ее месяц тому назад, по случаю фуршета, устроенного известным театральным деятелем в честь молодой супруги. Ручка скрипнула, и дверь отворилась.

«Выгнать негодяя», – вслух сказала Антонина Петровна, имея в виду Володьку-охранника, и вышла на балкон. Кроме двух бронзовых грифонов с собачьими головами, там никого не было. Грифоны грозно взирали на набережную, лучи вечернего солнца зажгли их глазницы темным огнем.

Через дорогу у причала стояла коляска, и девица в модных узких подштанниках пила прямо из бутылки, вид которой не оставлял сомнений в том, что это не лимонад. Потом девица достала из коляски ребенка и, сильно покачиваясь, стала спускаться к воде. Антонина Петровна повернулась, помедлила, глядя на замок, и поспешила вниз. На лестнице опять пришлось крепко держаться за перила, чтобы не поскользнуться на полированных временем мраморных ступенях. Лестница была длинной, в несколько пролетов, с огромными потемневшими зеркалами на стенах. Эти зеркала никогда не нравились Антонине Петровне, их было слишком много, да еще и друг напротив друга, и в полумраке казалось, что в зеркалах отражается кто-то неизвестный, дробясь в убегающих во тьму бесконечных туннелях. В прихожей, за дубовым прилавком, Володька-охранник развалился перед телевизором, громко отхлебывая из стакана. Антонина Петровна уничтожающе посмотрела на него, но Володька этого не заметил. Она набросила плащ, взяла на всякий случай зонтик и вышла на набережную. Вправо до перехода нужно было пройти всего несколько шагов, но уже на середине дороги Антонина Петровна поняла, что опоздала. Прохожие останавливались, перегибались через парапет, какая-то женщина истерически закричала. Антонина Петровна достала мобильный телефон и двумя уверенными нажатиями набрала номер.

– Могли бы и быстрее отвечать, – выговорила она заквакавшей трубке, – выезжайте. Дворцовая набережная, двадцать шесть. Пьяница утопила ребенка. Да. Конечно. Я видела все своими глазами.

Павел Лугин с некоторой осторожностью вошел в женское отделение Дома призрения душевнобольных на Огородном шоссе. Дом этот был открыт по милости цесаревича Александра, человека глубоко верующего, отца последнего монарха Российской империи Николая Второго и брата великого князя Владимира Александровича, о чем капитан ничего и никогда не слышал. Дом называли теперь Гнездом, в память о некоем яром атеисте, герое революции Гнездовском, ненавидевшем всех царей вместе взятых и к данной больнице имевшем отношение только потому, что сам там лечился какое-то время, о чем капитан, впрочем, тоже ничего не знал. Но он уже бывал в этом отделении и помнил, чем кидается и как кусается контингент, весьма мало напоминающий страждущих душою фрейлин и дворянских дочерей, для которых когда-то этот дом был основан. Женщины, находившиеся здесь теперь, были не просто больными. Каждая из них совершила преступление, и выздоровление означало немедленный перевод в тюрьму – большинство, как ни странно, об этом пламенно мечтало.

В длинном коридоре пахло хлоркой от мокрого пола. Две пациентки в халатах цвета зеленки стояли у такой же зеленочной стены. Они сразу повернули головы, как вспугнутые ящерицы, и уставились на Лугина немигающими глазами. Он быстро прошел к лестнице, пробормотав: «Добрый день!» Женщины смотрели ему вслед, он услышал, как одна сказала:

– Так бы и съела красавчика!

– Это мент, дура, – прохрипела вторая и закашлялась.

На втором этаже Лугина ждали. Полный пожилой врач, с седыми кудряшками вокруг блестящей лысины, с широким мягким лицом, улыбаясь, протянул ему руку.

– Мир входящему в нашу немирную обитель, Павел Сергеич, хи-хи… Чайку? Кофейку? Коньячку, может быть?

– Я на машине, и времени мало. Как там с Гараевой, готово?

– Все давно готово, уважаемый следователь, вот, взгляните. Пожелаете сами с нею пообщаться?

Лугин брезгливо смахнул крошку со стула и уселся за огромный обшарпанный стол с разложенными на нем документами.

Бумаг было много, анализы, результаты тестов. Длинный текст заключения пестрел непонятными и, на взгляд капитана, бессмысленными терминами.

Подэкспертная неохотно отвечает на вопросы, контакт малопродуктивен, ответы носят случайный, иногда нелепый характер. Отношение к исследованию отрицательное («хватит, устала, надоело уже все»). Во время исследования пассивна, вяла, безразлична к критике и похвале, при указании на ошибки не старается их исправить. Эпизодически отмечаются сильные немотивированные вспышки раздражения. В эти моменты агрессивна. Критичность значительно снижена. Понятливость и сообразительность недостаточны, интеллектуальные возможности умеренно снижены, объем внимания сужен. Ассоциации в рисуночном тесте конкретны, но некоторые обращают на себя внимание необычностью (так, для того чтобы запомнить слово «страх», нарисовала подобие летучей мыши, назвав его «такая ворона с красными глазами, летает в небе и ест детей»).

Личностная сфера характеризуется примитивизмом и незрелостью, нарушением механизмов эмоционального реагирования. Параноидальные идеи локализованы, касаются только двух областей: «ворон-убийц» и «летающих собачек». Признаков психоза нет.

В конце подчеркнуто жирной красной линией: Посттравматическое расстройство, причиной которого, возможно, стало падение ребенка в воду на глазах подэкспертной. Столкнула ли она его сама или имел место неглект, ответить на основании проведенной экспертизы не представляется возможным.

– А поточнее нельзя? – раздражаясь, но стараясь говорить вежливо, спросил капитан. – Кто писал заключение? Почему подписи нет?

– Лиза Островская ее обследовала, Елизавета Юрьевна. Она сегодня приболела, вернется, подпишет…

– Хм… Из этих бумаг не ясно, соображала подследственная, что делает, когда ребенка посадила на край причала? Она повторяет, что ребенка схватили «две птицы, у которых были человеческие глаза». Если это были женщины, которым она передала или продала ребенка, была она вменяема или нет?

– Ну, уважаемый следователь, это от ее соображения не зависит. Промилле-то у нее было не слабенькое, хи-хи, и профессор бы не соображал. Как она вообще дотащилась туда с ребенком, загадка!

– Гараева уже на набережной выпила около двухсот миллилитров шестидесятиградусного рома.

– Ого! Интересно, где такой продают?

– Могу я сейчас поговорить с ней? – сухо спросил капитан, засовывая бумаги в портфель.

– Пожалуйста-пожалуйста, уважаемый Павел Сергеич, пригласим прямо сюда… располагайтесь. Чувствуйте себя как дома!

И еще раз хихикнув, врач выкатился в коридор. Вскоре два дюжих санитара привели подследственную. Темные короткие волосы, полная, лицо кажется нежно-детским, но привычный взгляд капитана сразу отметил опухшие глаза и желтоватую бледность. На лбу длинная тонкая ссадина, будто бритвой провели. Зрачки непроницаемые, гладкие и блестящие, как у куклы.