– То, что такой голос неественен для живого человека. Конечно, призраков не существует, но, честное слово, я готова в них поверить. Не может так кричать ни один живой человек. Это… это слишком жутко, – я на мгновение замолчала, уставившись на фарфоровую балерину на каминной полке, и задумчиво добавила: – Голос… Замогильный пугающий голос… Знаете, в наше время не составит труда обратиться в звукозаписывающую студию и сделать пару треков. Например, для фильма ужаса…

На лице Эминеску промелькнуло странное выражение – не то уважение, не то подозрение. Он отложил в сторону ручку и, положив руки на стол, подался вперёд.

– Почему ты так решила? – обратился ко мне Алекс.

Я пожала плечами.

– Не знаю. Просто на долю секунды мне показалось, что крик услышали все в отеле. А разве можно кричать так, чтобы услышали все? По-моему, нет.

Инспектор удовлетворённо кивнул.

– Господин Эминеску спрашивает, заметила ли ты что-то странное в момент?

Я задумалась. Действительно, что могло быть необычного, кроме жуткого вопля и перепуганной насмерть служанки, твердящей про древнее проклятие?

– Нет, вряд ли, – я покачала головой, и вдруг меня осенила мысль. – Белая орхидея! У меня пропала белая орхидея! – я повернулась к Алексу и ткнула в него пальцем. – А у тебя переворотили номер и пропала книга.

– Боже мой, Рика! Да кому нужны твои цветы и моя книга, когда в отеле творится чертовщина?! – возмущённо воскликнул Алекс.

– Просто скажи ему.

– Думаешь, это имеет значение?!

– Инспектор хочет знать, что странного произошло в тот момент, – холодно парировала я, удивляясь сопротивлению Алекса. – Помимо погасшего света и крика, у тебя и у меня перевернули номера. Разве это не странно, что кому-то потребовалось выносить цветы и воровать рукопись? Хотя другие ценные вещи остались на месте. На мой взгляд, это в высшей степени странно!

Эминеску перевёл взгляд на Алекса и вопросительно заломил бровь. Полерецкий моментально вытянулся и принялся эмоционально что-то рассказывать. Он размахивал руками так, что я снова представила его, играющим на сцене театра. Голос ассистента профессора становился всё громче. И чем больше он говорил, тем больше жестикулировал, выказывая своё недовольство.

– Господин инспектор хочет знать, что за цветы пропали? – лицо Полерецкого покраснело, ноздри затрепетали. Его затрясло от гнева, что следователь заинтересовался цветами больше, чем пропавшей книгой.

– Дикая орхидея. Мне её прислали на день рождения. А потом она исчезла.

Полерецкий демонстративно закатил глаза и заговорил так, словно выплёвывал каждое слово. Тёмные брови следователя удивлённо поползли вверх, а левая сторона лица невольно дёрнулась в ухмылке. Впрочем, профессиональная привычка не показывать эмоций взяла верх – усмешка тут же исчезла. Похоже, что Эминеску воспринял пропажу цветов так же, как и Алекс – как чью-то глупую шутку.

– Инспектор говорит, что это не имеет никакого отношения к делу, – удовлетворённо ответил Алекс. Он обрадовался: кавардак в его номере и пропавшая книга имели большее значение для следователя, чем цветы.

Но я не собиралась сдаваться. Почему-то эта мелочь мне казалась крайне важной.

– А мне кажется, что имеет. Ну вот представьте. Сначала пропадают цветы, потом кто-то учиняет погром в твоём номере и крадёт книгу. Затем гаснет свет, и раздаётся крик. А когда свет включается, все видят кровавую надпись на стене. Всё это похоже на то, что кто пытается приплести мистику к реальности. Дескать, потревожили чей-то дух. Но привидений не существует. Чёрных монахов и прочей чертовщины тоже. Но зато есть люди, которым на руку запугивать других…

– А ещё ты забыла рассказать, что днём на тебя напали.

От неожиданности я вздрогнула, не поверив своим ушам. Знакомый, глубокий с хрипотцой голос… Его просто не могло быть здесь!

Я так резко развернулась на стуле, что чуть не слетела с него. Возле двери, скрестив руки на груди, стоял Дан.

В жизни бывает много разочарований. Но, пожалуй, самое горькое из них – это несовпадение ожидания и реальности. Когда живёшь мечтой о чувствах, но потом вдруг осознаёшь, что была влюблена не в человека, а в придуманный образ. Когда изнываешь от тоски и ревности, фантазируешь, как могло быть, если бы… Но вот жизнь сталкивает вас, а в груди – холодно и пусто. Ни трепета, ни радости, ни восторга от встречи. Как будто никогда ничего и не было.

Я вышла из кабинета опустошённая. Разговор с Эминеску занял добрых полтора часа. Появление Дана, столь же неожиданное, как и снег в июне, грозил растянуть допрос ещё настолько же.

– Сто процентов дознаватель из особого отдела, – прошептал Полерецкий, наклонившись ко мне.

Я рассеянно кивнула, неотрывно следя за Ларанским.

По своему обыкновению, художник не стал утруждаться долгими приветствиями. Ограничился лишь парой предложений на румынском и протянул инспектору удостоверение.

Эминеску озадаченно нахмурился и приказал молодому полицейскому принести ещё один стул.

– А теперь я попрошу рассказать всё с самого начала. С момента нападения возле библиотеки, – Дан достал блокнот, и я растерялась окончательно.

Я помнила Дана совершенно другим. Он изменился за полгода. Черты лица заострились, «гусиные лапки» стали заметнее, а две вертикальные морщины между бровей – глубже. Я поймала себя на мысли, что Ларанский будто бы постарел лет на пять. Искусственный свет бросал отблески на темно-медные волосы и бледную кожу, делая художника похожим на потустороннее существо. Единственное, что не изменилось в нём – цепкий пристальный взгляд, от которого делалось совершенно неуютно.

Когда я вошла обратно в номер, часы на каминной полке показывали полночь. Полицейские ещё расспрашивали постояльцев и персонал. Но у остальных ничего не удалось разузнать.

Все твердили одно и то же. Резко погас свет, а потом послышался крик. Освещения не было всего лишь пятнадцать минут: дворнику потребовалось время, чтобы добраться до генератора и запустить его. Всего лишь четверть часа. Но за это время кто-то уже успел оставить надпись на стене.

Я потёрла глаза и зевнула. Несмотря на стресс, хотелось спать. «Вот тебе и день рождения, госпожа Романовская», – устало подумала я и, переодевшись, направилась в ванную комнату.

Противная повязка, похожая на лейкопластырь с антисептическим бинтом внутри, не отлипала. Порез на груди щипал и горел огнём. Я ругалась себе под нос, терзая порядком раскрасневшуюся кожу. Но повязка не желала сдаваться. В какой-то момент даже стало смешно: восковые полоски для депиляции отклеиваются быстрее, чем этот пластырь, создателем которого был, похоже, сам Сатана.

В дверь постучали, и я, бросив бесполезное занятие, направилась к ней.

– Одна? – Ларанский слегка наклонил голову и заглянул мне за спину. Потом, словно опомнившись, добавил: – Добрый вечер, Рика.

Чувствуя себя довольно дико, я перебрала в голове все возможные варианты.

– Любовник спрятался в комод, – я шагнула в сторону, пропуская Дана в номер. – Ну или на балконе.

– Надеюсь, я не помешал?

Я растерянно пожала плечами и прикрыла дверь. На долю секунды показалось, что Ларанский сам смущён своим внезапным визитом.

– А для тебя когда-то имело значение, помешал ты или нет? – брюзгливо заметила я.

– В общем-то, нет, – Дан по-хозяйски окинул взглядом номер и сел в кресло напротив камина. – А почему любовник прячется в комоде?

– Шкаф – это слишком предсказуемо. Кофе и чашки на полочке, вода в чайнике, конфеты на столе. Располагайся. А мне надо закончить с перевязкой.

Из приоткрытой двери я слышала, как зловеще зашипела кофеварка, словно недовольная тем, что потревожили её покой. На барную стойку с клацаньем опустились чашки, а вслед за ними зазвенели ложки: Дан готовил кофе не только для себя.

Я сосредоточилась на повязке. В голове заметались беспорядочные мысли, но ни одна из них сейчас не относилась ни к нападению, ни к пропавшим цветам, ни к воплям из коридора.