Будущий герцог скучать не даст, достаточно взглянуть на него, чтобы умный человек задумался: не переживает ли Бургундия последнее спокойное лето в год от Рождества Христова 1465?

Филипп де Лален мчался в Камбре вместе со многими вельможами Службы Рта и Тела. Мчался устраивать графскую квартиру, где наследник поселится в ожидании окончательного сбора войск.

Да, да! Именно войск! И не надо стоять с видом потерянной невинности!

Года не прошло с тех пор, как в герцогском дворце в Дижоне граф Шароле узнал, что король Людовик XI лишил его пенсиона (девять тысяч франков, между прочим), который полагался ему вместе с титулом, каковой король пожаловал в благодарность и в ознаменование вечной признательности бургундскому дому за приют во время той памятной ссоры, что учинили тогда еще юный и горячий дофин со своим папочкой, светлой памяти Карлом VII.

Друг детских игр нашего наследника долго гостил при дворе, пока король не умер, потому что Карл был крут. А как иначе? Его возвела на трон лично Божья воля рукой Орлеанской девственницы. И на этом простом основании он почитал себя кругом и всегда правым.

Друг Луи отличился уже не первый раз, а точнее, во второй, приняв самое горячее участие в «прагерии» 1440 года, когда возглавил восстание вельмож против отца. Отец победил, а сынок (маленькая властолюбивая дрянь) был помилован.

Вторично такой удачи могло не случиться, потому что годы не добавили королю долготерпения. Да и незаживающая язва на ноге – не лучшая приправа к хорошему расположению!

В общем, пришлось дофину сбежать в Брюссель, сделать ноги, а проще говоря, слинять под крыло великого герцога Филиппа, где он и гостевал вплоть до 1461 года. Филиппа он величал едва ли не папенькой, а тринадцатилетнего Шарля – милым братцем, что было почти правдою – кузен все-таки.

Итак, король сошел с ума и умер от голода. Боялся, что сынок его отравит, и решил не доставлять ему такого наслаждения, для каковой цели перестал принимать пищу совсем. Да здравствует, то есть, король! Людовик XI!

Расцеловав ручки «почти папеньке», поклявшись в вечной дружбе и благодарности, он назначил для затравочки «милого братца» графом Шароле и положил те самые злосчастные девять тысяч франков годового пенсиона. Мол, всегда ваш, Людовик, люблю, целую, ждите писем и прочих милостей.

Вместо милостей Луи, которого бургундцы почитали не иначе как «карманным королем» (какая, право слово, наивность!), принялся интриговать, для начала купив герцогских фаворитов – братьев де Круа, которые уговорили старичину продать королю города на Сомме – Амьен, Сен-Кантен и Абвиль. Потом пришла в королевскую голову мысль, что кузену будет жирно – девять тысяч вполне можно применить и получше.

Итак: Дижон, дворец, вечер трудного дня.

Наследник играет в шахматы и пьет вино в компании Оливье де Ла Марша – главного церемониймейстера и вообще – заслуженного человека. Стук фигур о драгоценный палисандр, умная беседа, слуги замерли в позиции «чего изволите», воздух пахнет зрелым летом.

И тут приперся гонец с королевской почтой, натурально все разрушив.

«Дорогой кузен, не считаю возможным унижать Ваше достоинство столь скудным содержанием, кое злые языки могут расценить как подачку. Посему отзываю пенсион, полагая, что столь великий человек, коим Вы, несомненно, являетесь, достоин куда большего, чего мы обеспечить не в состоянии по скудости казны. Остаюсь Вашим преданным другом, Людовик, король Франции».

Содержание теперь доподлинно не установить, но что-то подобное гонец графу и зачитал.

И полетели молнии.

Письмо распалось на мелкие кусочки под натиском португальской ярости. Граф кричал и попирал ногами цветное отражение витража на полу – а там, о Мадонна, молящийся Роланд! По которому графские пулены и прошлись. Гонец удостоился скуловорота, слуга, не успевший спрятаться, пострадал от кувшина с вином, что разлетелся вдрызг о его маковку, потом был разрушен шахматный столик, совершенно ни в чем не повинный.

Под конец остатки письма граф самолично скормил гонцу и вышиб его прочь исполинским пинком.

А после явился доктор – Лопес Португалец, утихомиривший Карла травяным отваром.

Не пострадал только Оливье де Ла Марш – слишком уважаемый человек, чтобы на нем вот так срываться.

Граф возлежал под балдахином с пиявками на висках, Лопес поил того своим варевом, а Ла Марш сказал:

– Сир, я полагаю, что вы захотите ответить?

– О! Я захочу! Я отвечу, клянусь месячными Богоматери! – отозвался граф, не вполне отошедший от приступа гнева.

– Тише, тише! Вам не стоит так напрягаться, – прошелестел голос Португальца.

– Пошел к черту, клистирная трубка, – слабо возразил граф.

– Нынче же в Голландии обретается королевский поверенный бастард Рюбанпре, – Ла Марш покачался с носка на пятку и, заложив ладони за пояс, уставил глаза в потолок.

– Подловат, гнусноват и трусоват. Мерзавец, каких мало. И что?

– Выпейте еще отвару, сир.

– Я тебе сейчас воткну все твои тюбики туда, где не восходит солнце, если еще раз встрянешь, – возразил граф, отвар, однако, выпил. – И что, Оливье?

– Совершенно согласен. Мерзавец. А еще – шпион. Стоит вам только приказать, и я немедля отправлюсь в Голландию и арестую ублюдка.

Граф приподнялся на подушках, страшно взглянув на врача.

– Немедля исполняй, Оливье! Для начала – неплохо! И дорогой кузен тебя в отместку не достанет – руки коротки, ты же подданный Империи!

– Для начала? – поднял брови Ла Марш.

– Конечно, для начала! Он у меня вспомнит! И «содержание», и «подачку», и города на Сомме! Сейчас вызвать писаря!

Надо настрочить пару депеш для всех, кому Луи успел насолить не меньше, чем мне!

Это была правда.

Властный король насолил практически всем отцовским чиновникам, вельможам и приближенным, совершенно отстранив их от дел. Всего таких обиженных набралось больше пяти сотен!

Помимо всякой мелюзги (кто теперь о ней вспомнит), король прищемил хвосты и вполне солидной рыбе. Собственному младшему брату Карлу, герцогу Беррийскому, сенешалю целой Нормандии; Франциску II, герцогу Бретонскому; Орлеанскому бастарду Дюнуа; графу де Сен-Полю, мечтавшему о мече коннетабля Франции, и прочей графской мелочи, о которой говорилось выше.

Вся эта раззолоченная братия организовала, только не падайте, Лигу Общественного блага! Не допустим, мол, тирана и деспота! Костьми ляжем за всеобщее благоденствие! Для других, для других стараемся, не для себя!

Смех и грех…

Ну а нам-то что?

Мы ведь даже не графы – так, пыль под копытами.

Приказано собирать войска – щелкнули шпорами и собрались.

Войска, кстати, собирались в Камбре, так как Бургундское герцогство – это такая подкова на теле Франции с рекой Соммой по верхней внутренней стороне. Камбрейское епископство, что растет и богатеет на Шельде, таким образом, ближе всего к спорным городам: Амьену, Сент-Кантену и Абвилю. А от них и до Парижа рукой подать.

Что у нас в Париже?

В Париже у нас все! Трон, дворец и толпа недовольных горожан – все, что нужно, чтобы склонить короля к неприличной позе.

Епископом в Камбре опять-таки – дядя графа Жан, который хоть и бастард, а все родня.

Так что – в Камбре!

Вот и пылит теперь Служба Рта и Тела по майской жарыни, по полям и дорогам Геннегау (то самое, которое Эно), родной земле молодого рыцаря Филиппа де Лалена. Отчего тот сделался совершенно бодр и весел.

Как же! Уже почти целую неделю на войне, которая никак не отличается от знакомых турниров и охот, зато здорово похожа на победоносный поход к Люксембургу, случившийся на излете его детства.

Конечно, приходится терпеть лишения. Ведь война! А старый герцог воевать с Валуа запретил, и совсем ему невдомек, что сын собирает войска на границе. Поэтому пришлось выдвигаться тихо – без пристойного поезда, что как раз и означает лишения.

Ни тебе паштета из соловьиных язычков, ни пирога из муравьиных бровей, ни доброго анжуйского на привале. Приходится пробавляться солдатской кашей с бараниной и разбавленным водой рейнским, чтобы не насвистаться случайно на привале до витражного состояния. Ну, вы понимаете – тело свинцовое, как переплет, а глаза прозрачные, как стекло. На то и война за общественное благоденствие! Приходится терпеть.